Журнал «Вокруг Света» №01 за 1962 год
Шрифт:
— Выпейте спирту. Будет легче, — проговорил лежащий рядом Лазарев.
— Вместо пилюль? — Да, вместо пилюль.
«Если выпью, сделаю первую уступку болезни», — подумал Голованов и вслух произнес:
— Не люблю в голове тумана. Мерзость это.
— А я о шторме думаю. Вы замечали, в нем есть какое-то очищение?
Катер почти встал на дыбы. Лязгнули цепи коек. Откуда-то сорвался ящик и с разлета влепился в печку камбуза.
— Когда окончится война, — как ни в чем не бывало проговорил Лазарев, — я обязательно напишу поэму и назову ее «Песня шторма». В шторме я вижу уйму частностей, слышу запах моря и покоробленного
Капитан вспомнил Синцова. Тот однажды сказал, что у него должен родиться внук. Окончится война, и тогда он уйдет на «пензию» (так и сказал — на «пензию»), и двинет с внуком в Печору, к бабке Анне. Она рада будет внуку, да и сам Синцов непременно должен увидеть жену, с которой его на шестом десятке разлучила война.
И чем ближе знакомился Голованов с матросами, тем сильней чувствовал громадную ответственность перед белобрысыми ребятишками Якушкина, перед неродившимся внуком Синцова, перед ненаписанной песней о шторме.
Ветер утих только на четвертый день. Тучи скатились к краю моря и застыли там плотной горой. На зеленоватом небе показались звезды: рассыпанные бусинки, дрожащие от беспокойного ветерка. Почти над головой висела Полярная звезда, выпавшая из опрокинутого ковша Большой Медведицы. Арктос... Эту звезду видели древние греки. И, глядя на нее, Голованов четко ощутил всю длину охваченного войной пространства. Тысячи миль — от кремнистых берегов Крита до ледяного острова Медвежьего.
Катер деловито пенил чернь воды. Волны незлобивым шелестом переругивались между собой. На небе переливались робкие сполохи сияния. Они отражались на стволе маленькой пушки, сонно смотревшей вдаль. Из встревоженной винтами глубины поднимались медузы, черви, рачки. Они тоже светились в бурлящей пене, и за катером, казалось, тянулся широкий млечный след.
— На траверзе остров Эдж, — Никишин махнул обледеневшей рукавицей, будто этот остров, лежащий далеко к северу, можно было увидеть.
— Значит, скоро, — проговорил капитан, опершись грудью на скользкий леер. И прибавил: — Если бы Эдж светился сейчас, как американская армада, мы бы видели зарево.
Перед походом капитан смотрел трофейную хронику. С немецкой педантичностью она рассказывала об операциях подводных лодок. Угрюмые коробки транспортов «Либерти», охраняемые английскими и американскими авианосцами, линкорами, крейсерами, катерами, всей массой боевых кораблей, нашпигованные бомбами и торпедами, вспыхивали с легкостью игрушечных фейерверков и шли на дно. Немцы знали о караванах все и стремились топить транспорты, не допуская их до советских берегов. Голованов наносил на карту трассы судов и районы, в которых подлодки нападали на транспорты союзников. Чаще всего это происходило на линии 20-го меридиана: фиорд Тромсё — остров Медвежий. И тогда он подумал, что на арктическом острове существует станция, оборудованная радиолокационными и световыми средствами, откуда немцы оповещают свои подводные лодки, базирующиеся, как сообщала разведка, в бухте Тромсё. Найти эту станцию и, если можно, уничтожить — вот какая задача стояла перед маленьким катером и его людьми.
— Вы любите море? — неожиданно спросил Голованов Никишина.
— Пожалуй, нет. Море мне все еще непривычно.
Голованов направился в кубрик. Там хоть тесно, но тепло.
Ты теперь далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага...
У Зяблика на берегу осталась невеста. Ее видели, когда катер уходил в море. Он пел, видимо вспоминая ту маленькую девушку, которая робко махала ему платком.
Перед утром в кубрик спустился Никишин, стуча обледенелыми валенками.
— Доехали, братцы. Товсь!
На пепельном горизонте Медвежий отсвечивал сиреневым светом. На карте маленький клочок заброшенной в океан земли предстал сейчас длинной тонкой пилой. Из темноты вырвалась чайка. Она закружилась над палубой, конвульсивно махая крыльями. По борту застучала ледяная крошка от разметанного волнами припая. Совсем низко над водой висел туман, начиненный колючими иголками обледеневшей влаги.
Вскоре туман как будто перемешался со снегом и стал настолько плотным, что невозможно было разглядеть вытянутую руку. Опасаясь скал, которых особенно много с норд-оста, Никишин решил дрейфовать.
Дизель выключили. По бортам встали Лавров и Якушкин с шестами. Через час их сменили Синцов и Зяблик.
— Тут, на западном краю, норвежцы живут, человек триста, — шепотом объяснял Синцов.
— Чудаки! Им-таки теплой земли мало?
— Холодная или теплая — все одно родная.
— Сентиментальный вы, дедуня. Тюлень тут, вот они к нему и жмутся.
— Ш-ш, — Синцов вдруг сорвал шапку и прислушался. — Слышишь?
— Не нагоняйте страху, дедуня. Примерещилось.
— Молчи! Слышишь?
Из глубины тумана теперь явственно донесся разговор.
Зяблик сбегал за Никишиным и Головановым. Говорившие приближались, как будто шли навстречу по шуршащей крошке.
— Ручаюсь, до берега не меньше трех миль. Висят они, что ли?
Голованов прислушался. Говорили по-немецки. Несколько фраз удалось разобрать. Один голос сказал, что туман должен рассеяться к ночи. Другой выругался и спросил в переговорную трубу о глубине.
— Это подлодка! — капитан до хруста сжал пальцы Никишина. — Роковая случайность! Одна из миллиона случайностей, что мы без надобности, но наткнулись на иголку в стоге сена.
— О чем они говорят?
— Собираются погружаться и выходить из льдов под водой.
— Ударим! А? Прямой наводкой! До них не больше кабельтова. Свалимся прямо на голову! Экипаж — в отсеках, на мостике — двое!
— А станция?
— На Медвежьем не услышат.
— Могут услышать...
Через минуту захлопнулся люк, и лодка стала погружаться.
Никишин тихо выругался.
Глубокой ночью катер прибило к берегу. В разведку пошли Голованов и Лазарев. Они карабкались по скалам, поднимаясь на вершину, где не было тумана. Голованов предполагал, что с вершины можно увидеть утес где-нибудь на южной стороне острова, где немцы скорее всего устроили станцию.
Между камней лежал серый, обглоданный туманами и моросью лед. Корка под ногами проваливалась, и тогда в следах сверкал белизной вечный, никогда не таявший снег. Здесь уже не слышно было ни шороха волн, ни крика чаек. Мертвые скалы, мертвый снег, заколдованный стерильной тишиной... Невысоко над землей висел прозрачный серп луны. Он бросал слабенький голубоватый свет, углубляя тени.