Журнал «Вокруг Света» №12 за 1980 год
Шрифт:
К протестам правительства Кубы присоединилась мировая общественность. Неопровержимые доказательства участия ЦРУ в подготовке покушений на членов правительства Кубы вынудили сенат США заняться расследованием деятельности американской разведки. Администрация Картера заявила, что подобного рода акции не будут санкционироваться...
— Николас, — сказал я, — выступая свидетелем трибунала, судившего империализм, ты показывал часы, подаренные тебе за заслуги в ЦРУ от имени Киссинджера. Насколько хорошо знал он о твоей деятельности агента и мог ли он иметь представление о всех операциях, готовившихся Центральным разведывательным управлением против Кубы? Судя по документам, опубликованным комиссией сената
— Я удивился бы, если бы комиссия сената нашла такие доказательства, — ответил Сиргадо. — С самого начала было ясно, что расследование затеяли для успокоения общественного мнения. ЦРУ слишком могущественная организация, чтобы позволить даже влиятельным сенаторам вмешиваться в ее дела. Как мог не знать Киссинджер, например, об операциях, которые готовились в расчете на мою «информацию», если после каждого удачного доклада я получал от него приветы, благодарности и традиционный подарок — бутылку виски «Чивас Ригвл»?! Я ведь слыл знатоком крепких напитков...
Ты знаешь, вспомнился ещё один случай, когда я чуть не вышел из образа, — сказал Николас. — Это произошло перед X фестивалем молодежи в Берлине. Моего старшего сына выбрали делегатом на фестиваль, и он был очень горд этим доверием. Перед отъездом мы разговаривали. Я по долгу отца решил рассказать ему, как достойно он должен вести себя за рубежом. У меня вежливый сын. Он выслушал все и сказал: «Хорошо бы, папа, чтобы некоторые из этих советов ты использовал в своей собственной жизни...» Я почувствовал тогда, что вот-вот сорвусь. Но дети не знали о моей работе, и я ничего не мог объяснить ему.
В семьдесят шестом перед митингом, на котором должны были прочитать последнюю шифровку «Сорро», нас всех пригласил мой руководитель по разведке. В комнате собрались оба моих сына, жена и мой отец, он тогда ещё был жив. Им рассказали о моей деятельности за последние годы и объявили, что сегодня эта работа заканчивается. Я смотрел, конечно, на старшего. Его лицо невозможно было описать, как невозможно описать краски восхода солнца...
Было далеко за полночь. Я проводил Николаса и Марию-Антуанетту до машины. Они уехали, а я остался стоять на улице. Город спал, пахло морем, было тепло, тихо и безлюдно. Только перед домом напротив, под яркой лампой у входа сидели двое. Там находился ночной пост комитета защиты революции нашего квартала. Эти двое несли свою вахту. Двое из тысяч других дежурных, которые так же — каждый на своем посту — охраняли Революцию.
В. Весенский
Ищу кибитку
Хорошо было путешествовать в XIX веке! Всенациональные традиции и обычаи, все предметы народного быта любознательный странник мог видеть каждый день в их естественной среде... И не надо было обладать гениальностью Пушкина, чтобы заметить мимоходом: «На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком)». Попробуйте посетить этот «плетень» сегодня!
Сейчас на всей территории Калмыкии, в ее степях и на берегах озер, на барханах Черных земель и побережье Каспия отыскать старую добрую кибитку почти невозможно. Переход к оседлому образу жизни, начавшийся еще в прошлом веке, постепенно уничтожил мир кочевого быта с его привычками и обрядами, одеждой и жилищем. До нынешних дней дошло немногое, и, чтобы отыскать
Протяжная песня без сопровождения — «утдун» — наследие древней калмыцкой культуры, отголосок мира кибитки. Едет всадник по степи и поет. И так поет, что стали калмыки измерять землю песней. Это не метафора. Существовала в Калмыкии такая мера длины — «дуна газр», что в переводе означает «расстояние голоса». Путь кибитки, шаг коня — все становилось песней, и песня становилась мерилом. Сейчас, естественно, пространство воспринимается иначе, исчисляемое привычным течением километров. Но протяжные песни возвращают порой то состояние, в котором нет другой жизни, кроме дороги, и другого крова, кроме кибитки кочевника. Такой была «Песня о серой лошади», которую я услышала на севере республики, в Городовикове, от Татьяны Петровны Елешевой.
Пела старая русская женщина, прожившая всю жизнь в Калмыкии, и велико было, очевидно, воздействие этой самобытной культуры, если ее песня действительно мерила расстояния и каждый ее звук возрождал ощущение прожитой дороги. Она пела, словно выйдя на порог кибитки и окидывая, как взглядом, голосом окружающий мир. Голос поднимался орлиным взмахом и долго держался на одной ноте, протяжной и томительной, как бесконечная дорога. Почти нет переходов, модуляций — это не просто пение, это удивительное слияние слуха и голоса со зрением, не находящим высот и ложбин, плавно скользящим к отдаленной ровной линии горизонта...
Песня эта, несущая с собой целый мир вековых кочевий, продолжала звучать в моих поездках по Калмыкии, как проводник в поисках кибитки. Образ кибитки живет, даже когда исчезает само жилище. Его можно уловить в праздниках, он связан с плетью в руках всадника, с упряжью для коня и с тем, как запрягают верблюда в телегу. Дробные части этого образа, как детали кибитки, разбросаны по пространствам степи.
В поисках кибитки, как в поисках утраченного времени, растекаются дороги на юго-запад, на запад, на север, на восток... Мой путь лежит на север — к тем местам, где, по мнению некоторых ученых, когда-то находилось русло Волги, отразившееся сегодня в зеркалах Сарпинских озер. Еще до революции существовал водный путь по этой озерной системе, и не кажется невероятным предположение, что именно здесь, на Сарпе, стояла столица Хазарского каганата. В Калмыкии трудно забыть об истории: но и эта память — память пути. Путь воинов Святослава, шедших к победе над хазарами, проложен тоже здесь. Следы перемещений войск и народов — по ним ступают кони нынешней Калмыкии, для которых мастерит сбрую Саранг Буватинович Копнеков, живущий в Цаган-Нуре, на Сарпинских озерах.
Седла и поводья, сделанные руками старого табунщика, хранят законы кочевья, хранят запах кибитки и шелест тонких кожаных ремней, которыми скреплялись «терме» — решетки кибитки. И законы ремесла остаются теми же, и так же разрезается кожа крупного животного на три больших полосы, из которых обычно делают семь ремней, уже потом превращая их в «хазар» — уздечки, «ногто» — недоуздки, «жола» — поводья... Вслушайтесь в звучания «хазарин», «хазар», особенно когда звучат они в тех местах, где могла находиться хазарская столица, — и прозрачной станет связь истории человеческих скитаний, битв и походов с народной культурой. Эпос преодоления пространства запечатлен в коже, выделанной руками Копнекова.