Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка
Шрифт:
Всеми хозяйственными делами, в том числе строгим и внимательным приемом продуктов, занимался прислуживающий Мальцеву мужичок. Прыщавый, угристый, невзрачный на вид, с бесцветными навыкате глазами, маленького роста и кривыми ногами Федоренко, верой и правдой служил Мальцеву и походил на типичного холуя, которому нужно было держаться обеими руками за своего благодетеля. Мальцевский сидор требовал того, чтобы за ним зорко присматривали, и Федоренко делал это с особым усердием — хозяин был доволен вполне.
В тюрьме была возможность наблюдать за людьми — такова необычная специфика условий ее жизни. Все на виду на протяжении суток: все действия, поступки, переживания, разговоры; сокамерники становятся
Когда я задумывался о личности капитана Мальцева, я отдавал должное его мужеству, редкому умению противостоять жизненным трудностям, свидетельствовавшему о природном уме и таланте находить и использовать слагаемые успеха. Но кроме этого, совместное пребывание в камере представило возможность увидеть в нем и другие, совсем непривлекательные качества, съедавшие блеск его незаурядной личности.
Есть в определении достоинств человека величины постоянные, независимо от обстоятельств жизни. К ним я отношу благородство, честь, достоинство. Взгляд на это складывался из литературных источников, исторических фактов. Особенно ярко выглядели на фоне русской истории прошлого столетия фигуры декабристов.
В эту зиму я перечитывал «Войну и мир», главы задуманного, но ненаписанного романа Льва Николаевича «Декабристы», воспоминания француженки Полины Гебль — жены декабриста Анненкова. При сравнении с ними Александр Викентьевич много проигрывал.
Декабристы пренебрегали всеми своими привилегиями и преимуществами ради блага простых людей, подданных России. У Александра Викентьевича присутствовал четко выраженный прагматизм — он жил для себя, своих выгод и интересов. Не пренебрегал использовать труд человека, попавшего в зависимость. Иные времена — иные нравы.
Я не мог без возмущения наблюдать, как угодливый Федоренко бежал к параше, чтобы вынести ее в туалет вместо своего благодетеля. Или собирал его грязное белье для стирки, забыв свое собственное. Мальцев ни глазом, ни словом не отреагировал, чтобы избежать такого угодничества. Я не помню, чтобы он прикоснулся к венику или швабре во время дежурства. Это противоречило моим представлениям о благородстве человека.
Я был сторонником бескорыстной помощи и считал безнравственным поддерживать человека в тюрьме за холуйство. Федоренко мог этого не понимать по многим причинам, но Александр Викентьевич был обязан отдать должное всему. Его барские замашки вызывали у меня чувства возмущения и протеста. Когда однажды он выразил желание «за плату» заняться немецким языком — я отказался от унизительной оплаты. Я был молод, неопытен и обидчив, такой подход оскорблял меня. Я придерживался равных, независимых отношений, осуждая торгашеский меркантилизм во всех его проявлениях «ты — мне, я — тебе». И теперь, на закате жизни, мое отношение к этим вопросам не изменилось, и я по-прежнему та самая «белая ворона», которая не может использовать представляющиеся возможности для улучшения своей жизни.
Так тюремные условия создавали возможности заглянуть глубже в душу и увидеть то, что скрыто от глаз в обычной жизни. Годы тюрьмы не проходят даром — наблюдения и размышления в тех условиях делают человека более проницательным и мудрым.
Из «долгожителей» 106-й камеры сохранился в памяти еще один «потомственный» москвич, очень этим гордившийся. Запомнился он мне своей неординарной внешностью. Он напоминал гоголевского героя «Ревизора» — настоящий Бобчинский нашего столетия. Имени его не помню, зато фамилия осталась. Маленького, толстенького, круглолицего, с носом-картофелиной и крохотными бегающими глазками человечка величали Половинкиным. Ему было в то время где-то около пятидесяти лет и оказался он в тюрьме за рассказанный сослуживцам анекдот. Привлекли его к ответственности по статье 58.10, что означало антисоветскую
Раз в десять дней жена приносила ему передачи, свидетельствовавшие о скромном семейном достатке. Помню после каждой передачи Половинкин «угощал» свое ближнее окружение самосадом — крепчайшей, собственного приготовления, махоркой. Для особого вкуса и крепости он добавлял в нее специально высушенную травку — «донничек». Курил часто и пальцы его приобрели желто-коричневый оттенок, как у многих курильщиков, оставляющих от скрутки едва заметный «бычок». Получающие курево в передачах имели постоянную «клиентуру». На завернутую цигарку, они обычно ожидали своей очереди и заранее заказывали кто «двадцать», кто «сорок» у хозяина махорки. Скромные свои передачи Половинкин получал сам и заранее готовил посуду для этого. Ему приносили хлеб, картошку, яйца, масло или сало и обязательно махорку. В течении нескольких минут все полученное исчезало в «тайниках» изголовья, и хозяин, спрятав все съестное, приглашал соседей отведать свежей «махорочки с донничком». Съедал он свои припасы украдкой, как крот в норе, стараясь не показывать, что ест. Обычно он укрывался одеялом после команды «отбой» и, невидимый соседям, съедал спрятанный в изголовье провиант.
Обстановка в камере была относительно спокойной — как-то миновали ее уголовники, контингент представлял 58-ю статью. А если попадались случайно воры, то разгуляться им не позволяла их малочисленность, и они не решались терроризировать большинство.
Помню все же, произошел случай, когда двое, случайно попавших в камеру блатных, решили «проверить» сидора у мужиков. Первой жертвой в этой проверке стал Половинкин. Кража произошла ночью. Половинкин спал и ничего не слышал. Но когда утром о случившемся стали говорить в полный голос, возмущению его не было предела.
Произошло, казалось, невероятное. Из мешка, находившегося под постоянным вниманием хозяина, исчез целый, только что полученный кусок сала. Половинкин спал и не чувствовал орудовавших под нарами двух молодчиков. Они так ловко вытянули сало, что он лишь утром, услышав разговор о краже, решил проверить собственный сидор и, о Боже, кража произошла у него.
Хлеба злоумышленникам достать не удалось, и они съели одно только сало. Кусок был большой. Произошло серьезное расстройство, заставившее виновников целую ночь бегать на парашу и лишь под утро они заснули сном «праведников». Хозяин сала в это время «метал икру», докладывая вертухаю о случившемся, но исправить положение было уже невозможно — «что с возу упало, то пропало».
Реакция на кражу была разная. Одни осуждали виновников и требовали набить морду, устроить самосуд. Другие посмеивались, шутили. Были и злорадствующие, со злобой и обидой вспоминавшие скупой нрав пострадавшего: «Получает передачи, сволочь, и жрет все один под одеялом — так ему и надо».
Методы воздействия аппарата на ход следственного процесса были различны. Можно было «изматывать» силы подследственных постоянными вызовами или, наоборот, «не трогать» длительное время, «забыть» об их существовании. Лишение свиданий или передач выбивало людей из морально-устойчивого равновесия, ослабляло у них дух сопротивления. Само разделение заключенных на имеющих передачи и не пользующихся поддержкой родственников создавали обстановку зависти и вражды среди сокамерников, что было на руку режиму. Подтверждалась истина «разделяй и властвуй»: разделенной массой легче управлять. Постоянное движение, частая смена и переброска заключенных из камеры в камеру также предусматривались режимными соображениями. Однако это позволяло получить различную информацию о жизни в тюрьме и лагерях и о происходящих событиях в стране и в мире.