Зима и лето мальчика Женьки
Шрифт:
Вадька молчал, даже глаз не открыл. «Сколько же меня не было? Час, полтора? Заснул?»
Брига прислушался. Дышал малой тяжко, с каким-то хрипом и свистом. Тихонько толкнул Вадика в плечо — тот даже глаз не открыл.
— Вадька! Вадька! — позвал тревожно.
Брига вгляделся в бледное лицо. Плотно сжатые веки вздрагивали. Губы точно куржаком [3] обметало. Как-то остро выступили подбородок и нос, будто за эти два дня болезнь выпила из Вадика последние соки. Лоб сухой, горячий — такой горячий, что Женькина
3
Куржак — изморозь, снежный нарост, образующийся на ветвях деревьев и под окнами, над дверями в сильный мороз.
Бриге стало жутко. До тошноты, до липкого пота, как никогда прежде. Он вздрогнул, зубы отозвались предательской дробью. Женька зажмурился, пытаясь прогнать страх, но кольнуло: «Сейчас открою глаза, а Вадька уже того…» — и он схватил мальчишку за плечи и что было сил тряхнул, заорал во всю глотку:
— Вадька! Вадька-а-а-а!
— У вас глаза больные, усталые… Вы тоже не спали? — Алена не отводила взгляда от музыканта.
Тот отвернулся, потянулся за коньяком, плеснул в стопку.
— Значит, думаете, что искать уже без толку, да?
«Что ей ответить? Скажу «без толку» — и рухнет над Бригом тьма. Да, пожалуй, так. Пока веришь…»
— Старый никчемный романтик…
— Что? — Девушка замерла.
Алексей Игоревич взял ее мягко за руку:
— Когда вы пришли, я обрадовался. И знаете почему? Веры у меня и в самом деле осталось на донышке. Крестьянский прагматизм — а я из деревенских, — уверяет меня, что ждать и искать уже бесполезно. Наши морозы и этот хиуз… Сколько надо голодному воробышку, чтоб замерзнуть? Но, Алена, не сочтите меня за дурака… Та половинка души, что досталась мне от матери-дворянки, надеется на чудо. Нет, даже верит в него. И я склонен думать, что мамина половинка права, потому что этой половинкой я чувствую музыку. Понимаете, конечно, это абсурд, но…
Алена молча опрокинула в себя стопку. Коньяк не обжег, как бывало обычно, у него просто не было вкуса.
— Не абсурд. Я поняла. Надо верить в чудо. Я уже пробовала молиться. Я помню только первые строчки… — Алена прикрыла глаза и старательно, как на уроке литературы, процитировала: — Отче наш, иже еси на небесех… Иже еси на небесех…
— Да приидет царствие Твое… — подсказал Алексей Игоревич.
— Да будет воля Твоя! — обрадованно выкрикнула Алена. — Да! Там были слова такие: да будет воля Твоя… Воля Твоя!
Вскочила и заметалась по кухне. Алексей Игоревич покачал головой.
— Воля Твоя… Алена! Я рос совсем иначе, чем вы. В 1937 взяли отца. Он верил, да. Верил. Алена, вы понимаете? Мама очень боялась. У нас не молились. Хлеб наш насущный… Я не помню… Не помню.
— Брига! Брига! — хрипнул Вадька. — Не тряси!
— Глаза, глаза не закрывай! — Брига двумя пальцами раздвинул непокорные веки. — Смотри! Смотри!
— Не
Перед глазами мальчика плыл и качался подвал, бледное Женькино лицо. «Надо смотреть, смотреть…»
— Ты не умрешь? — беспомощно вырвалось у Бриги.
Вадик не понял вопроса, но кивнул чуть заметно.
— Не умрешь? Скажи!
— Что? — через силу открывая глаза.
«Умрешь… как мама, как отец…»
— Мама… — улыбнулся. — Мама!
Брига, не сдерживаясь, заплакал.
Тоненькие пальцы впились в виски, побелели в костяшках.
— Хлеб наш насущный, насущный… — по щекам слезы. — Господи, как там дальше? Господи. Я должна вспомнить. Мы должны!!!
Но Алексей Игоревич вспомнил только, как бабушка спускала иконы в погреб, а потом лазила туда молиться большая, грузная. И Алеше тогда казалось, что однажды ступеньки рухнут. Сказал о том, но бабушка кротко перекрестилась: «Все в руце Божьей».
— Да, да… да! Все в Его воле. Господи, я комсомолка, да… Вы верите? Как хорошо, что верите. Я не знаю, не знаю. Но мне кажется: все не просто так. Мальчишка этот, эти дети, они как ангелы, кроткие ангелы.
— Скорее уж великомученики, — отозвался музыкант. — Я посмотрю в литературных источниках, в энциклопедии.
— В Большой и Советской, — всхлипнула девушка. — Дашь нам есть. Да, хлеб наш насущный дашь нам есть.
— Днесь, то есть на день, это церковно-славянский, — поправил. — Даждь нам днесь.
Надо же, вспомнил! На миг стало легко и радостно, будто эта строчка и в самом деле…Хотя…
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь! — выкрикнул.
Алена не удивилась. Она лихорадочно записывала слова на этикетке от коньяка.
— Вадька, Вадька, чем тебя лечили? Чем? — Брига опять немилосердно тряс Вадика, его голова беспомощно моталась. — Вспомни! Ты же домашний, ты же помнишь!
Кричал Брига громко, но перед глазами Вадика качался бесконечный туман, в нем так хотелось захлебнуться, лечь на самое дно и уже не выплывать. Кажется, где-то в тумане были мама и папа. Оставалось только заснуть…
— Слышь, как я без тебя! Как?
Да, он один совсем. В подвале и еды уже нет…
— Какие надо таблетки?
Если бы Вадик сейчас сказал хоть одно название, Брига, не задумываясь, выбил бы окно в соседней аптеке. А так, даже если выбьет, что брать-то? Какие они бывают, эти лекарства? Медичка давала их без обложки, противные, после них вода отдавала чем-то сладким и мерзким.
— Вспомни! — взмолился.
Туман перед глазами Вадика дрогнул, отступая на миг. Мама не давала таблетки: она боялась, она обтирала…
— Водкой — выдохнул еле слышно.
— Водкой?! — Брига опешил.
— Вот! Это то, что помню я. Вы тоже должны написать, что помните. Вместе у нас должна получиться молитва. Ну, давайте! — Она передала карандаш музыканту, и тот машинально взял.
— Это же?.. — вскинул уже полустершийся грифель к бровям.
— Косметический. Какая разница? Надо подточить.