Зима и лето мальчика Женьки

Ковалева Наталья Владимировна

На улице Женька не выдержал, помчался со всех ног к парку. Отдыхиваясь, устроился на лавочке. Теперь ждать…

Оголтело горланили воробьи, возвещая конец долгой голодной зимы. Брига пошарил в кармане, нащупал крошки. Еще вчера он сам слизал бы их с ладони, все до последней. А сейчас разбогател.

Женька швырнул крошки воробьям и вытащил коробочку. Рубли, трешки, полтинники. Считал старательно, шевеля губами. Выходило двадцать восемь рублей. Мальчик присвистнул: в том «дедморозовском» кошельке пятнадцать было. «Эх, житуха!»

Воробьи,

потрепанные, едва выжившие, шумно дрались у самых ног, норовили урвать кусок больше. И Брига подумал, что сейчас запросто можно схватить любую из птиц и раздавить. Они не боятся или не понимают, что рядом то ли смерть, то ли жизнь сытая. Пошарил в кармане, но крошек больше не было.

— Ну, сколь надыбали? — шлепнулся рядом Беня.

— Вот! — протянул мятые купюры.

— Тут все? Нигде не заныкал?

— Нет.

— Верю, верю, — и благожелательно похлопал Женьку по плечу. — Получается, малому треха, мне пятнадцать, тебе чирик.

— Интересно поделил. Это почему мне чирик?

Беня откинул с лица капюшон:

— Мне как пострадавшему…

Подвижная его физиономия с одного бока неумолимо заплывала фиолетово-синим.

— И во, смотри!

Во рту зияла дыра.

— Больно? — участливо спросил Брига.

— Больнее бывало. Меня в Стакане нефоры отделали. Вот где месиловка была.

— В каком стакане? — не понял Брига.

— А толкучка, где всякая шваль собирается: рокеры, панки. Они гопников страсть как не любят. А я тут еще одного нагрел. Короче, месили будь здоров. Да я крепкий. Врач в больнице так и сказала: удивительно живучий организм.

«Живучий организм» сплюнул кровь.

— Рванем до магазина?

— Давай! — радостно согласился Брига.

Вдруг им в спину ударила музыка. Женька даже не сразу понял, откуда она ворвалась, требовательно и властно, но мелодию узнал сразу. Над весенним парком, над черным перекрестием ветвей, над ноздреватым снегом, дерущимися воробьями, над головами людей медленно и величаво плыл вальс «На сопках Маньчжурии». Брига подхватил мелодию: таа-ам — тададам, тай-тададам, там-там…

— Идем, че замер?

— Музыка! — улыбнулся Брига.

— А, духовой оркестр репетирует. Сейчас всю весну дудеть будут. Рано они начали.

Беня говорил что-то еще, но Бриге уже не важно было, откуда взялся вальс, знакомый до сладкой боли. Музыка кружила, ласково выговаривала, касалась взлохмаченных волос Женьки — и у того слезы выступили на глазах от нежности. Ему виделась Алена; солнечный берег реки; Алексей Игоревич, склонившийся над нотной тетрадью; Костик, Анна Егоровна, скрестившая руки на груди…

— Ты больной или как? — настойчиво толкнул его Беня.

Под ногами хлюпал расчавканный снег, в грязи копошились воробьи, выбирая остатки крошек. Мартовский ветер зябко и влажно рвался под хлипкую куртку. Брига ссутулился, втянул руки в рукава:

— Идем, идем. Замерз я, как цуцик.

— Сейчас подправим! Возьмем «Агдам Петровича»

и согреемся.

— Что возьмем?

— «Агдам», чудик.

— А-а-а, — протянул Брига и уверенно зашагал к выходу.

Вслед мальчику бессильно неслась знакомая мелодия. Женька прибавил шаг. Прочь, наваждение!

Глава 19

Я верю во вчера

Ветер свежий — мягкой лапой; хотелось расстегнуть куртку и подставить ему грудь. Брига устроился у любимой вербы. Хорошо было сидеть тут, на солнцепеке. Весна! Город в преддверии майских демонстраций оделся в алое и золотое. На главной площади красили серебрянкой облупившегося за зиму Ильича. И только свалка оставалась неизменной: вечные кучи мусора и неистребимый запах гнили, сырости, безнадеги.

— Значит, идем? — теребил Беня. — Без бабок кранты.

— Кранты. А ты уверен? Выгорит?

— Выгорит. Затяг оставить?

При мысли о папиросе мальчика замутило. Кажется, перебрали вчера…

— Не надо.

— Хорошо, — вздохнул Беня. — Я без курева не могу.

Его левый глаз, изуродованный в драке, постоянно слезился, и казалось, что Беня оплакивает свою безнадежно прокуренную жизнь. Брига гонял мысли в отупевшей голове: и страшно было, и заманчиво.

— Да не трясись ты, — убеждал Беня. — Ты ж малолетка: если и поймают, ничего не будет. Тебе четырнадцати нет? Нет! Ну, в детдом опять вернут. Не уйдешь, что ли? Да и не поймают. А я там все просмотрел: магазинчик незаметненький, и амбразура без решетки.

— Что без решетки?

— Окошко, где товар принимают. Темный! Короче, зырь сюда: замок вскрою, а ты внутрь, там по ходу сообразишь; главное к кассе выйти, они выручку, поди, не каждый день сдают, а в конце недели. Это в больших магазинах каждый день, а в таких…

— Ты тоже в форточку пройдешь.

— Привет, мне ж четырнадцать, статья. А ты — в самый раз.

С тех пор, как появился Беня, жизнь беглецов сумасшедше завертелась. Брига и пришелец много хохотали, много пили, шакалили, выпрашивая деньги у сердобольных старух, дерзко шатались по улицам, швыряя в спину прохожим нецензурщину и пошлости. Не прятались, не таились, мельтешили на глазах сотен людей, не шарахались в сторону от серых мундиров. Острое чувство победы, опасности щекотало нервы, отдавалось в каждой клеточке тела. Вот вам, не взяли, не заметили. Свобода! Воля!

Воровать стало легко. Брига и сам удивлялся, как просто Беня избавил его от переживаний. Увести у зазевавшегося чемодан на вокзале? Забава! Идешь себе ангелочком мимо кресел в зале ожидания; ага, сумочка сбоку! Теперь не оплошать: пока Беня зубы заговаривает, подхватить, стать тенью, раствориться в толпе. Куда Беня пристраивал шмотки, Брига не знал, но кое-что доставалось и им — например, вот эта куртка, новая, фирменная.

Опытный Беня, изучая лейблы, говорил:

— Глянь-ка, «Chery», это тебе брат не «Большевичка», это — фарца.