Зимнее серебро
Шрифт:
Я обернулся к Ирине. Она стояла в темноте: пламя в руке я прихлопнул, и только высоко, где-то на лестнице горели лампы, отражаясь в ее бездонно черных глазах и освещая ее лицо.
— Литвас тебя не волнует, — произнесла она. — И все же ты принял обязательство быть царем, ты по доброй воле согласился занять место своего брата…
Точно взбешенный зверь сокрушил мои ребра и ударил меня прямо в сердце. Как же я ее ненавижу!
— Боюсь, с Каролисом вы бы не поладили, милочка, — прошипел я сквозь зубы. — Думаешь, кто научил меня убивать белок? Он единственный не чурался ведьминого выродка, пока не…
Я осекся. Все еще не могу рассуждать об этом хладнокровно. Только не об этом. Чернобог заворочался,
Ирина во все глаза смотрела на меня:
— Ты его любил. И ты согласился?
— Да нет же! — гаркнул я, распаляясь от гнева. — Ни на что я не соглашался! Меня никто никогда не спрашивал! Видишь ли, моя мать была не такая счастливица, как ты. Не припасла она заранее короны, не было у нее волшебной красоты, и короля Зимояров в качестве выкупа тоже не было. Так что расплатилась она долговым обязательством. И чернила на моем контракте высохли прежде, чем я вылез из материнской утробы.
Когда Ирина вернулась, я сидела в углу спальни и шила, поспешая как могла. Я сходила к Пальмире и сообщила, что царь не позволит Ирине дважды надевать один и тот же наряд, и спросила, не найдется ли у нее платья, чтобы я его быстренько перелицевала для Ирины. А я уж ей взамен отдала бы то, синее с рубинами, чтобы подогнать под Галину. Галине неведомо, откуда эти камни, да и Пальмире неведомо. Для них обеих это обычные драгоценности. Изысканные, лучезарные, красивые, за которые кто-то когда-то заплатил золотом, а вовсе не кровью. Изуверство, породившее эти камни, их не коснется. Рубины останутся просто рубинами. А мне будет чем руки занять всю ночь — долгую ночь, пока я сижу у светильника и гадаю, вернется Ирина или нет.
— Но оно должно быть роскошное, — предупредила я. — Только такое подойдет. Вы же видели, как он сам одевается. Он не потерпит, чтобы царица выглядела скромнее.
И Пальмира вручила мне платье из парчи глубокого изумрудного цвета и шелка бледного оттенка зеленой листвы. Платье было так богато расшито серебром, что мне пришлось звать на подмогу младшую горничную — одной бы мне этакую тяжесть не дотащить. Платье все было усеяно изумрудными бусинками — они не так дороги, как рубины, зато их было такое множество, что наряд весь искрился на свету. Галина носила его девушкой, еще до первого замужества. Сейчас платье стало ей тесно, и его сохранили для дочери или для сыновней жены. Уж никак не для падчерицы. Но нынче все по-другому. Теперь наряд достанется Ирине, его и перешить-то придется совсем чуть-чуть. Разве что в груди убавить малость. Я как раз заканчивала трудиться над лифом, и тут вошла Ирина: лицо бледное, глаза словно невидящие.
Царь прошел к камину, рыкнул на слуг, чтобы просыпались поживее да несли ему горячего вина, и вытянул руки, чтобы с него сняли алый бархатный плащ, и все это как ни в чем не бывало. Я подошла и хотела взять мою девочку за ее тонкие ручки, но она не дала и спрятала ладони под плащом. Но я обняла ее, отвела к своему креслу, усадила. Она не зябла, не дрожала. Но была бела, как снежное поле, а в волосах ее запутался густой, страшный запах дыма, и когда она села, я увидела пятна крови на синем платье, уже потемневшие, и кровь была у нее на ладонях и под ногтями, точно она свежевала тушу в этом своем наряде. Я погладила ее по голове.
— Я сделаю ванну, — прошептала я. — Вымоем тебе волосы.
Царь, уже переодетый, потягивал вино, а слуги грели ему заново постель. Когда внесли и наполнили ванну, он уже забрался на перину и задернул полог. Я отослала прочь всех слуг и сняла корону с Ирининой головы. Она вздрогнула, потянулась за короной и лишь после глянула на кровать — удостовериться,
Сперва я в корыте начисто вымыла ей руки до локтей. В темноте казалось, что вода просто грязная и мутная, не красная от крови. Я взяла корыто, вышла на балкон и выплеснула воду на камни далеко внизу. Герцог муштрует на этой площади своих молодцов. Кровавых пятен тут на камнях хватает, будет чуть больше — никто не заметит. Я наполнила корыто холодной водой, сняла с Ирины синее платье и замочила. Пятна свежие — отойдут легко.
Потом я помогла Ирине залезть в ванну и вымыла ей волосы с сухим миртом — я его прихватила из кладовки в нашем прежнем жилище. Запахло ароматными ветками и листьями. Я трижды промыла ей волосы и наконец, когда поднесла прядь к носу, от нее уже не пахло дымом, а только миртом. Я вывела ее из ванны, вытерла сухой тканью и усадила у огня, а сама принялась расчесывать ей волосы. Она сидела в кресле, и глаза у нее закрывались. Я пела ей, пока орудовала гребнем, и на последних взмахах гребня от макушки до кончиков она привалилась к боковине кресла и заснула.
Кровь сошла с синего платья. Я вытащила его, мокрое, из корыта, а корыто опять понесла на балкон выплеснуть воду. И в этот раз на балконе оказалось не холодно. В лицо мне повеяло теплым воздухом, свежей зеленью и запахом сырой земли — запахом весны, который я успела позабыть, так давно я его не вдыхала. Я так и стояла на балконе с корытом, полным кровавой воды, и не могла надышаться, и не замечала, что руки у меня уже трясутся: тяжко так долго держать полное корыто. Я кое-как взгромоздила его на перила, опрокинула вниз и вернулась в спальню. Моя девочка, храбрая моя девочка, это она сотворила. Она пришла вся в крови, но привела за собой весну. И главное, что сама она вернулась, она вернулась, и, по мне, это важнее весны, да и вообще всего на свете.
Я скребла синее платье, покуда не отстирала последние кровавые следы. Конечно, я аккуратно это делала, да и рубины оказались пришиты на совесть, ни один не отошел. Я повесила платье на кресло и выставила на балкон сушиться. Отдам его Пальмире, она и не заподозрит, что на подоле были пятна. Когда я развернулась к покоям, Ирина уже проснулась: стояла возле кресла, завернувшись в простыню. Волосы разлились вокруг нее словно озеро, они уже почти просохли. За окном светало, вставало солнце, и Ирина шагнула босиком на балкон. Я хотела было урезонить ее: мол, простудишься душенька, но придержала язык и сама подвинула кресло, чтобы она могла выйти к перилам. Я встала рядышком и обняла ее, согревая тонкое тело. Где-то вдалеке звери и птицы гомонили на все лады; этот писк, щебет и галдеж делался все ближе, ближе и наконец окутал нас; белки тенями заметались в саду по веткам, а солнце коснулось листвы, нежных, только рожденных листочков. Ирина, и я, и счастливое птичье племя — все мы смотрели, как солнышко взбирается на небосклон и сияет не над снежными равнинами, а над зелеными полями.
Я погладила ее по голове и ласково шепнула:
— Все хорошо, Иринушка, все хорошо.
— Магрета, — сказала она, — а он, то есть Мирнатиус, всегда был такой красивый? Даже в детстве?
— Да, всегда, — покивала я. Я без раздумий ответила: ведь я все помнила. — Всегда. Не дитя, а загляденье, даже в колыбельке. Мы были у него на крестинах. Глазки что драгоценности! Твой батюшка подумывал, не взять ли его на воспитание: у матушки твоей детей пока не было, и он рассчитывал уломать царя — в герцогском доме мальчику все лучше, чем в семье, где и так много сыновей. Но твоя матушка не смогла взять дитя на руки. Она стояла как каменная и даже рук поднять не могла. Нянюшка пыталась ей всунуть младенца — да куда там. Ох и осерчал же тогда твой батюшка!