Зимнее серебро
Шрифт:
Я носила посуду на столы: там везде стояли столы, и за ними все пили и ели. Людей было поменьше, чем вчера, но все равно много. Поэтому столы понаставили по всем комнатам, и возле столов теснились стулья. И в танцевальной комнате тоже накрыли столы. Кто-то уже прибрался тут, а горелых следов я уже и не разглядела: на полу раскатали большой ковер, да еще и столами заставили. Огонь в камине зажигать не стали, и так было тепло — наоборот, окна раскрыли, чтобы шел воздух. И запах пожарища весь выветрился.
Еды наготовили видимо-невидимо, столько, что и ставить подчас было некуда — на каждом пятачке стояла какая-нибудь еда. Если мне самой хотелось есть, я садилась за стол и ела до отвала, а потом помогала принести
Я только опустила на пол два ведра с водой, что набрала на городском источнике, как в комнате со столами раздался шум. Я услышала, как Мирьем спросила суровым голосом: «Что вам тут надо?» — как будто кто-то снова явился по нашу душу. Я подошла поближе и встала в кухонных дверях. Оказалось, что явился стражник с мечом и богато одетый, и он назвал мое имя. Он сказал, у него для меня письмо. Я сначала перепугалась, но подумала, что я же в этом доме, со всеми этими людьми, и я же сильная: надо будет — справлюсь и с этой напастью. Поэтому я вышла вперед, протянула руку и взяла у него письмо.
На письме была большая блямба из воска, красного, как кровь, а на блямбе — печать с короной. Я сломала печать и стала читать слова. Как их произносить, я знала, Мирьем ведь меня научила. Я, ворочая языком во рту, одно за другом сложила все слова, и вот что у меня вышло:
Да будет известно всякому, кто пребывает в границах Наших владений в Литвасе, что с женщины, именуемой Вандой Виткус, равно как и с ее брата Сергея Виткуса, равно как и с ее брата Стефана Виткуса, Нашим царским повелением снимаются все обвинения в совершенных преступлениях, кои ранее были им предъявлены. Ни один Наш подданный да не дерзнет поднять на них руку. Сим предписываю выказывать Ванде, Сергею и Стефану Виткусам всяческий почет и уважение за явленное ими мужество и бесценную службу, которую они сослужит Нам и Литвасу. Мы даруем им Наше высочайшее соизволение отправиться в Большой Лес и там занять землю, которая придется им по нраву, если только та земля не находится в чьей-либо собственности. Сим Мы высочайше подтверждаем их право на всю землю, каковую они окажутся в силах возделать и засеять или огородить под пастбище для скота в течение трех лет. Сие право переходит затем к их наследникам.
А под всеми этими словами стояли размашистые каракули, и это было не настоящее слово, это было имя — «Мирнатиус» и дальше: «Царь Литваса и Розони, Великий герцог Корони, Иркуна, Томонца, Сервено, князь Маралии, Роверны, Саматонии, Правитель Маркана и Восточных Болот». А в самом низу, после всего этого было приписано: «Правитель и Владелец Великого Северного Леса».
Глядя на письмо, я поняла наконец, какой прок от царя. Это волшебство — как волшебство Мирьем. Этот самый царь, это пугало дает мне такое письмо — и мы спасены. Нам больше нечего бояться. Если кому в городе взбредет в голову вешать Сергея или меня, мы покажем ему это письмо, и он мигом раздумает. Увидит имя царя на пергаменте — и забоится, хоть царь и сидит далеко.
Хотя нам и в город-то идти необязательно. И домой необязательно возвращаться: отец небось все так же лежит там на полу. И прежнее поле, где ничего не родится, нам теперь без надобности, и сборщик податей к нам не явится. В письме же сказано: мы можем идти в лес и сами выбрать себе землю, где хотим поселиться. И это может быть лучшая земля, с большими деревьями. Мы срубим их и продадим за кучу денег. Большое дерево стоит кучу денег, это я знаю наверное. Потому что за год до матушкиной смерти большое дерево упало на соседской земле. Оно там росло и однажды упало. И сосед трудился до седьмого пота, его распиливая: ему надо было успеть, пока не пришли воеводские люди. Он припрятал два здоровых чурбака в лесу. Папаня это видел и рассказал об этом за ужином.
Матушка только головой покачала и ответила: «Не его это дерево, и беды ему не миновать». Отец закатил ей оплеуху и сказал: «Много ты понимаешь». Но на следующий день пришли воеводские люди с телегой, погрузили на телегу дерево, но с ними был один, который посмотрел и как-то догадался, что дерево не целое. Тогда они как давай бить нашего соседа, покуда он им не выложил всю правду и не сказал, где спрятал чурбаки. Они те чурбаки нашли и тоже погрузили на телегу, да и уехали, а сосед так и валялся на земле весь в крови. Он потом долго хворал из-за этого, даже ходить не мог, пришлось жене вместо него собирать урожай. Однажды той зимой она пришла к нам попросить еды, и матушка дала ей немного. Папаня ее за это излупил, хотя она уже ходила тяжелая.
Но сейчас нас никто не излупит — мы можем вволю рубить деревья, потому что нам царь разрешил. Он написал, что это все будет наше. Он написал: вся земля, сколько осилите, вся ваша. Мы можем разводить коз и кур и сажать рожь. А дом нам и строить не придется. У нас ведь уже есть наша хижинка, которая спасла нас, а при ней и огород, и навес, а мы можем вспахать рядом поле. В письме сказано, что нам все это дозволено, там же никто не живет. И я подумала, что мы вернемся туда, в тот домик, и пообещаем, что станем заботиться о нем, и еще пообещаем, что если тот, кто прежде там жил, вдруг задумает вернуться, мы ему уступим лучшую постель и накормим досыта, и пусть он остается с нами сколько пожелает.
А еще я подумала, что пусть в наш домик приходят все, кто попал в беду или проголодался, — и мы их тоже пустим к себе. И мы всегда им будем рады, и у нас на столе всегда будет для них еда. Как у пановы Мандельштам. Потому что в письме так и говорилось. Мы можем устроить себе дом как у нее, где всякий голодный найдет пищу.
Я понесла письмо наверх показать Сергею со Стефаном. Сергей помогал с лошадьми, и Стефан тоже помогал немножко, хотя народ по-прежнему здорово шумел, но потом он ушел наверх. Стефану все еще было страшно, и Сергей поднялся вместе с ним. И я тоже поднялась, вошла в нашу комнату и показала им письмо. Они не знали, как читать буквы, но они поглядели на большую красную печать, потрогали тяжелый мягкий пергамент, а я старательно прочла им вслух, что там говорилось. И спросила, хотят ли они того же, чего и я. Я спросила, хочется ли им отправиться в лесную хижинку, и вспахать там поле, и чтобы к нам приходили те, кто попал в беду. Я не сказала «Мы так и сделаем». Самой-то мне до смерти хотелось так и сделать. Но я спросила братьев, хотят ли они того же самого.
Сергей осторожно взял письмо в руки. Я ему отдала. Он легонько погладил пальцем одну из букв, точно опасаясь: а вдруг исчезнет?
— Да, — совсем тихо ответил он. — Да.
А Стефан спросил:
— А можно мы их попросим жить с нами? — Это он о Мандельштамах спрашивал. — Можно мы попросим? И тогда я посажу орех, и матушка будет там с нами. Мы все будем вместе, и это будет самое лучшее на свете.
Когда он это сказал, я расплакалась, потому что и правда, это и будет самое лучшее на свете; это было бы так хорошо, что даже не верится. Сергей положил мне руку на плечо и сказал Стефану:
— Да. Мы попросим их жить с нами.
И я вытерла слезы со щек, аккуратно, чтобы не закапать письмо.
Из дедушкиного кабинета я направилась в родительскую спальню. Отец с матерью сидели вдвоем у камина, и Ванда с братьями спустились к ним: Ванда принесла царское письмо и вручила моему отцу, а тот с удивлением его рассматривал.
— Мы могли бы привести коз, — говорила Ванда, — и кур. Сейчас стало тепло. К зиме мы расширим дом. Нам разрешили рубить деревья. Места нам хватит.