Зимняя вишня (сборник)

Валуцкий Владимир Иванович

— Ты что, Ольгунька?

— Лариска. Я должна дать ответ.

— Ну и?

— Я не могу.

— А какой еще может быть ответ? — заявляет Лариска безапелляционно. — Конечно — да.

Я удивленно гляжу на нее:

— А почему да?

— А почему нет?

— Потому что за границей работает? Потому что Женева, озеро?

— При чем здесь это? Хотя данный факт, конечно, тоже с баланса не сбросишь. Поедешь, мир поглядишь. А главное, — говорит Лариска, — это то, что он — настоящий мужик!

— А другие не настоящие?

— А что

другие! Что они умеют: ля-ля, тополя, пришел-ушел, «не грусти, малыш». А за Гербертом вы с Антошкой как за каменной стеной будете. Ты смотри, какой он умный мужик: где бы тем, другим, разглядеть, что рядом с ними живет баба, красивая, молодая, с которой счастлив будешь по гроб жизни: все у нее для этого есть — и опыт, и ум… Даже ребенок есть уже готовый, пеленки стирать не надо! И ласки вагон нерастраченной. Только все это в замороженном виде — приходи, отогрей вниманием, и не надо ста тысяч выигрывать. Так кто-нибудь из других-то это разве разглядел? А твой Герберт еще в первый вечер усек. Поэтому иди за него, не раздумывай, а что мы с тобой про женскую самостоятельность говорили — наплевать и забыть! — закончила Лариска свое удивительное выступление.

Только мне почему-то от ее справедливых слов жизнь не стала яснее и вопросов не убавилось.

— Ох, Лариска, легко тебе со стороны…

— А я могу и не со стороны, — отважно заявляет Лариска. — Будешь долго раздумывать — сама на него глаз положу. Учти!

Вернулась домой. Переоделась, платье висит на плечиках, туфли сиротливо стоят рядышком. Антошка сегодня у Софьи ночует, и нет без него привычной, успокоительной суеты. Тоска зеленая, маета, хожу по комнатам, хочу чем-нибудь заняться, все из рук валится, а ноги сами ведут к телефону.

Набираю Валюшку — номер не отвечает, Лариске звонить нечего, поговорили. Да и совсем не тот мне номер нужен… Набираю его, запретный. Женский голос в трубке:

— Алло!

Молчу.

— Алло!

Тянусь пальцем нажать на рычаг — и вдруг:

— Девушка, подождите, не кладите трубку! Я догадываюсь, что это — вы. Пожалуйста, не кладите! Это жена Вадима. Я не знаю, как вас зовут, но это ведь вы? Да?

Я так и застыла с пальцем на рычаге.

— Это вы. Я знаю, как вы молчите. Знаю, что у вас роман с Вадимом, и давно. И что вы моложе меня, лет на десять, да? И красивая. Он бы себе не позволил некрасивой. Как он вас называет — «малыш»? Алло! Вы слушаете? Значит, вы любите Вадима? Ну так берите! Милая девушка, я ведь его не держу. Просто мы с ним двадцать три года вместе. Это уже, наверное, что-то другое, больше чем любовь. Во всяком случае, сильнее… Не верите? Жалеете меня? А вот жалеть меня не надо. Вы мне не соперница, разве что товарищ по несчастью.

И гудки в телефонной трубке.

Начинается наше с Антошкой утро, обычное, как всегда. Это день сегодня будет необычный. А пока беготня, ворох перемеренной одежды, почти собранная сумка, зеркало, фен на волосах…

—

Мама, а Гелбелт Малтынович сколо плиедет?

— Скоро, скоро.

— Мам!

— Ну что еще?

— А у Гелбелта папа тоже плодавец?

— Ты бы лучше «эр» скорее научился выговаривать.

— Почему?

— А то Гелбелт, Гелбелт. Может, теперь тебе придется каждый день это имя говорить.

— Почему?

— Потому. Может… мы с ним вместе жить будем, — Заглядываю осторожно на кухню, проверить, какая реакция.

— А иглушки он будет далить?

— Будет.

— Ул-ла! А когда?

Вот тебе и вся реакция. Продажная вы душа, Антон Филиппович.

— Когда, когда… Когда у пруда без труда расцветет резеда!

— А когда — у плуда… без тлуда…

— Когда ты «эр» научишься выговаривать и не будешь задавать глупых вопросов!

Звонок в дверь. Лариска и Валюшка. Лица похоронные, у обеих глаза красные, заплаканные. Правда, у Лариски еще и от насморка, простудилась вдобавок ко всем печалям. Валюшка вообще как в воду опущенная. У нее Сашка пропал, и есть подозрение, что с той самой, стриженой.

Оглядывают мою сумку и наряд:

— Что, вот в этом и поедешь?

— Ага.

— Что-то уж больно затрапезно.

— Не сбивай меня, Лариска, я уже все перемерила и решила, поеду в чем всегда хожу.

В последний раз останавливаюсь перед зеркалом: белый свитерок, брюки — по-моему, все правильно.

— Он же тебя отцу будет показывать, всяким там родственникам, начальству. Ч-хи! — надрывно, со слезой чихает Лариска. — Сережка заразил. Это все, Валюшка, ваши сквозняки в саду. Хочешь, дам тебе мое серенькое, с воротничком, помнишь?

Еще звонок.

— Плиехал! — пулей вылетает из кухни Антошка. Но это телефон звонит. Беру трубку, замираю.

— Алло! Это я. Малыш, нам нужно встретиться. Ты меня слышишь? Алло! Почему молчишь?

Кладу трубку обратно на рычаг. Не было звонка, и ничего я не слышала.

У Лариски с Валюшкой спор из-за платья.

— С ума сошла — серенькое.

— А что? Нарядное.

— Ольгунька все правильно решила: если они умные люди, встречать будут не по одежке. Когда? — произносит Валюшка самый волнующий вопрос.

Я — само спокойствие, вношу, стоя у зеркала, последнюю поправку в косметику.

— К половине подъедет. Десять часов по шоссе до Москвы, повидаемся с отцом, подадим бумажки, и… — я оборачиваюсь с беспечной улыбкой к подругам, — конец, девочки, вольной жизни!

Но никто в ответ не улыбается, и мне бы надо согнать эту ненужную улыбку с лица, но почему-то не сгоняется, заклинилась.

— Просто я сейчас вдруг представила: вот бы его папашке с моим папашкой познакомиться!

— Смешно, — хмуро говорит Лариска. А Валюшка и вовсе вдруг разревелась.

— Чего ты? — обнимаю я ее.

— Мне кажется… Я подумала, — рыдает Валюшка, уткнувшись мне в плечо, — что мы больше никогда не увидимся…

— Ну что ты такое говоришь? Умру я, что ль?