Злато в крови
Шрифт:
— Скажите «да».
— Да. Я беру то, что вы хотите мне вручить. Только одно условие: если что-то пойдет наперекос, невзирая на вашу древность и силу, — кончайте всё. Любым способом. Не берегите мою жизнь. Я и так не в убытке.
— Лучше мне вернуть вас назад. Врачи могут держать вас на морфине, кислороде…
— То-то мне радости.
— Вы могли бы бороться.
— Что я и делаю.
Селина поднялась с места, обхватила мою голову обеими руками, шепча:
— Нет позади ничего, только туманные дали. Всадники сна моего — мою душу с собою умчали.
Я высвободился, пытаясь одновременно
Я потушил верхний свет, оставив толстую восковую свечу в черном кованом подстаканнике. бережно вынул Селину из палатного одеяния и уложил на один из пухлых диванчиков. Нет, какая удача и какое счастье, что хворь не успела ее изглодать, а старость — коснуться. Но она стала почти невесомой. В распущенных по спине золотых волосах — роскошных, извитых, нисколько не хуже, чем у нашей Старшей! — целые пряди светлого серебра.
— Надо вырвать седые волоски и подстричь.
— Нет, не трогайте — это тоже мое богатство. А что кончики посеклись, это медсестренка уже убрала. Неровные ногти и когти — тоже.
Верно. Зато вот шрамы! Треугольная Марианская впадина глубоко под ключицей, против сердца. Выходного отверстия, слава всем святым, нет. Узкая нитка пореза на правом боку, какое-то странное мерцание по всей коже — залеченные повреждения… неясной этиологии, объяснил я чужим врачебным голосом.
— Меня допрашивали.
— Вижу, — я прокусил язык, сильно, как только мог, залил кровью ту ямку, смочил ладонь и провел по ее коже, обильно смачивая изъяны. И еще раз.
— Что такое? Ох, папа Римус, такое застарелое вам не разгладить. И вообще не надо купать меня в крови, это как-то не по теме. Вы не Воланд, я не Маргарита на балу.
Но я покачал головой и все-таки довершил дело, с нарочитой медлительностью, стараясь преодолеть нетерпение своего сердца.
— Как там дальше? Вторая полустрофа стиха.
— Ах, да зачем вам? Такие вирши я могу гнать километрами. «Ноги сковал мне песок и опутали травные плети. Я на холме одинок и за всё мирозданье в ответе».
Ужас, густо пропитанный вожделением. Восторг, от которого трепещет каждая клетка моей окаменелой плоти.
— Теперь смотрите поверх моей головы и не закрывайте глаз. Я стану посылать вам прекрасные картины и одновременно считывать ваши собственные образы, поэтому старайтесь думать лишь о том, что хотели бы мне передать. Если у вас получится, конечно.
Бережно подвел руку под ее теплый затылок и прокусил вену, не показывая клыков. Почему-то они вызывают у людей атавистический страх. Хотя нет, Селина способна была поперек перехватить рукой нижнюю челюсть матерого пса и уверять, что это почти безопасно, говорил я мысленно. И почему-то все мои бессмертные знакомцы в своей писанине, продолжал я, не
— В капле и колодезе плещет лишь одно Океана древнего багряное вино, — пробормотала Селина. Мгновенный, чуть болезненный перебой ритма сменился ровным, гулким биением, мощными толчками густой жидкости с аметистовым запахом, фиалковым вкусом, полынным и хмельным дыханием изумрудной травы по имени абсент, которое проникало мне прямо в мозг. Я попытался было наслать на нее видение средиземноморского сада, которое досталось мне в наследство от Оберегаемой Царицы, но его буквально смёл встречный поток.
…Сизая степь без берегов, озерца, ручьи и перелески, крошечная девочка на могучем жеребце-четырехлетке, мышцы так и ходят под темно-золотой шкурой, коленки упираются в сукно вальтрапа, пальчики обеих рук вцепились в гриву. Я вижу ее как бы глазами другого, иногда выглядывая из нее, как из футляра или доспеха.
— Эй, Пуговица, выпрямись. Где твои шенкеля? Опять в конюшне забыла? Захоти он тебя сбросить — давно бы в траве валялась. И смотри мне, попону не замочи с перепугу, козява этакая. Хребтину ему натрешь, — смеющийся голос, солнечный волос, истемна-синие очи. Великан из книжки. Снимает малышку с крупа, какие там шенкеля: ножки-палочки, ручки-тростинки. Приговаривает: «У меня доню умная, у меня доню храбрая, молоком кобылицы вспоена, на седле взлелеяна, с конца копья вскормлена. Всё победишь!»
…Высокие темные потолки, этажи книг, стол и трое за столом. Кофе потребляют заморский. Тебетей на лысине, роскошный парчовый халат на плечах. «Она не сирота, в исламе нет сирот. Она — дитя всех. Вы можете послать ей деньги (тут морщится мелкий старичок в пиджачной паре), книги и наставников (старуха в долгом крестьянском плате поверх черного вдовьего сарафана насмешливо поднимает бровь), только, иншалла, уж этого добра тут за глаза хватит. Хотите — сами ее спросите. Захочет — отпустим, о чем разговор. Она тут уже всем за шкуру пролезла: и патеру, и рабби, и мулле, и учителям, а жеребца моего высококровного до полусмерти объездила, только глазом на нее косит и фыркает влюбленно». Старичок смеется всем лицом: «На цепь ее не посадим, не бойтесь. Дочка моей Идены — и мне в радость». «Моего внука плоть от плоти, сердце мое вновь рожденное как приневолишь, — басовито отзывается пожилая бабо Цехийя. — Пусть играет, как у ей получится».
…Земля, которая шевелится, а люди под ней — мертвые. Надо выбраться вверх, из тьмы в еще большую тьму, карабкаясь по страшным ступеням. Там, наверху, будет воздух, и морось, и невозможность вобрать в себя это, и кровь на губах и груди. Встань прямо и иди ко мне, захлебываясь своей душой. Цепляйся. Ползи. Ты храбрая, ты всё одолеешь. Ну, эта жить будет, упрямица. Если нет пены, значит, не легкое задето, а мимо прошло. В спине нет дырки с блюдце — так, верно, у лопатки пуля отыщется. Давай ее мне на руки, а сам посмотри, нет ли во рву еще кого живого…