Злато в крови
Шрифт:
…Нет, какая очаровательная смесь юмора с цинизмом. Где были мои глаза и прочие чувствилища?
— И с тобой, как я вижу, тоже порядок. Что там была за строчка… о капле и колодце?
— А-а. Вот была умора, наверное, со стороны глядя: мной питаются, а я с подъемом декламирую суфийский стишок. Слушайте:
Вот я пред тобой, любимый, вот я пред тобой,
Нет тебе товарища, но вот я пред тобой,
По пути горящему я иду вослед
За тобой, которого больше в мире нет.
Хоть
Хоть неисчерпаем ты — я тебе под стать;
В капле и в колодезе плещет всё одно
Океана древнего багряное вино.
— Красиво.
— Сама сочинила.
— А та героическая сага — она тоже сочиненная?
— Ну, на такое мне бы тогда сил не хватило. Всё на сливочном масле, как говорят. Только вот в моменты, когда я конкретно начинала сдыхать, должно быть, прорывались некие фантазмы. Но и то на базе суровой реальности.
Я хотел, не обинуясь, спросить, что именно из ее крови так меня ударило, но воздержался.
— А тот седой в самом конце?
— Побратим. Хорошая картинка наложилась на плохую. Его из сорок пятого калибра положили.
Она помогла мне выбраться и выпрямиться.
— Мне столькому тебя надо выучить. Книги ты знаешь, но даже самым лучшим нельзя верить.
— Теперь мы успеем, папа Римус. Теперь у нас целая прорва времени, — Селина потянулась, как сытая кошка. — Пойдем охотиться?
Я удивлялся в ней всему. И внешности: «тщательно загримированного вампира» сменила по виду обыкновенная милая женщина лет, пожалуй, тридцати пяти. Кожа светилась изнутри, но лишь для таких глаз, как мои. Рот не утрачивал розоватого оттенка ни при каких обстоятельствах. Волосы обрели изысканный цвет — солнца, когда на него глянешь в упор, но уже не моими глазами. Золота с примесью раскаленной голубизны. Глаза не отливали характерным фасетчатым блеском, который нам приходится скрывать за темными очками, но стали менять цвет по ее произволу: от зеленовато-голубого до оттенка густого аметиста и почти пурпурного, — а свет одиночной лампы вспыхивал в них двумя огромными рыжими цветками. Огневой опал и александрит, соглашалась она со мной, камень беды и камень насильственной смерти русского императора. Но в Динане это самые желанные драгоценности. Хамелеончатые.
Разумеется, я преподал ей наши правила, которые Селина сразу же обозвала «Пятью законами кровотехники», неясно на что намекая; наверное, опять литературная аллюзия. Или «Правилами вампирского хорошего тона».
— Первое. Не проливай крови невинных, она осядет у тебя в душе, — говорил я.
— Встречный вопрос. Как наивному вампиру и не телепату распознать негодяя? По цвету ауры, как Ролан?
— Вместе с новой природой ты получишь дары, которые постепенно разовьются. Провидение заботится о своих блудных детях. Если ты даже не сумеешь прочесть мысли, почувствуешь особый смрад душевной нечистоты. И, конечно, ее цвет.
— Остается еще понять, не относится ли мой злодей разряду особо востребованных Провидением. Ну, пусть тогда оно само заботится о своих
— Второе. Прячь свои жертвы. Не оставляй улик. Закрывай ранки обескровленного тела тем способом, каким я лечил твои.
— Чтобы полиция удивилась: шкура цела, а кровь, наверное, через поры выдавило. Ладно, снова мои проблемы. Действуем по обстоятельствам.
— Не шути. Молодые вампиры, кто бы ни был их отец по Темной Крови, отчаянно нуждаются в приливе крови смертных, и нехватка ее может почти полностью лишить их разума. Но ты будь разумна во всем. Не упускай момента остановки смертного сердца: пить после того опасно до невероятия, однако сам миг чужой смерти дает нам поистине уникальный опыт. Сдерживай себя, но не дай себе засохнуть и потерять силу.
Селина отчего-то усмехнулась, но тотчас же взяла себя в руки.
— Я поняла. Постишься-постишься, а потом как нажрешься до поросячьего визга, и стыдно будет.
— Примерно так. Третье: убить одного из нас — сугубый соблазн и оттого сугубый запрет.
Я помолчал.
— Четвертое: не плоди себе подобных — тем более, не умеющих жить самостоятельно, — из чувства одиночества, которое будет с тобой неразлучно, из восхищения человеческой красотой, даже перед лицом ее гибели.
— Как это сделал ты со мной.
— Когда вырастешь с меня- запрет снимается. А пока в моих силах защитить тебя от более сильных особей… Остается пятый запрет. Его соблюдают куда менее строго, чем остальные. Не обнаруживай себя перед смертными, кем бы они ни были. Не называй своего настоящего имени. Не показывай своей истинной природы.
— Понимаю. Но ведь это и труднее всего. Тем более, что сорвано так много завес и порвано так много живых человеческих связей.
— Мы составляем свою единую сеть благодаря Священной Сущности, переданной от нашей недостойной прародительницы по имени Акаша двум сестрам-близнецам.
— Да, я читала. Весьма похоже на устройство пчелиного улья. Стерильные рабочие пчелки. Единый сверхразум. И в особенности — психология прежней царицы: мужиков-трутней вон из улья на мороз или там на солнышко… А теперь у нас в дому королев — целых две половины одних близнецов, и они, по счастью, прекрасно между собой ладят.
Я продолжал, силясь побороть тяжкие воспоминания о той, которую я оберегал, которой был так глупо предан и которая сама меня предала:
— Предупреждаю тебя, что пламя может повредить тебе куда больше, чем смертному. Ну, а про солнце ты знаешь не меньше меня.
— Еще одно, может быть, самое для тебя опасное. Даже такой стойкий дух, как твой, и, может быть, более всего твой, подвержен усталости. Многие молодые отвергают Вечность, не успев даже понять, что она такое, и уходят в огонь или на утреннее солнце. Старшие впадают в глубокую спячку, даже ступор; своего рода кризис, из которого проблематично выйти.
— Очень похоже на депрессию родильниц. Но они… мы оттого не умираем.
— Верно. Однако и сопротивляться уничтожению не можем.
— Остается смиренно принять вечность — хотя я бы ее так не назвала — как мой непреложный путь.