Зло, которое творят люди
Шрифт:
Перед отъездом он прихватил большую отвертку с деревянной рукояткой и сунул ее в задний карман джинсов.
Он поехал в Милан, в район Маджолина, где припарковался, а затем добрался до здания в десяти минутах ходьбы, на входной двери которого была установлена камера наблюдения. В семь часов утра, в рассветных сумерках, на улице встречались только мусоровозы и редкие любители ранней пробежки. Он обмотал пальцы скотчем, отключил отверткой электрическое соединение камеры, затем открыл дверь кусочком проволоки и пешком поднялся на третий этаж. За закрытыми дверями начинался шум пробуждающейся жизни: плач детей, телевизоры стариков,
Мужчина спал, его живот под одеялом был раздут от асцита, конечности походили на четыре палки. В комнате, провонявшей лекарствами и алкогольными парами, слышалось только его сиплое дыхание; рассветное солнце, проникающее сквозь жалюзи, отбрасывало его тень на стену с маленьким алтарем падре Пио [12] .
Джерри задумался, брызнет ли из старика жидкость, если проколоть ему живот, но проверять не стал. Вместо этого он сунул в рот старику свой носок и крепко удерживал его, пока тот просыпался.
12
Падре Пио, или Пий из Пьетрельчины (1887–1968), – священник и монах из ордена капуцинов, почитаемый как католический святой.
– Если издашь хоть звук, я выколю тебе глаза, – прошептал он, пригрозив ему отверткой. – Потом скормлю их твоим внукам и сделаю то же самое с ними. Я знаю, где они живут и в какую школу ходят. Кивни, если понял.
Старик, обливаясь кислым потом, кивнул, и Джерри отпустил его.
– Что тебе нужно? – хрипло спросил лежащий.
– Поговорить о твоих грехах. Помнишь Окуня?
– Не знаю… да. Сколько времени…
– Много. Ты думал, что тебе все сошло с рук, не так ли?
– Не понимаю, о чем…
Джерри ткнул отверткой ему в ноздрю:
– Хочешь третью дырку в носу? Я знаю, что ты и твои друзья провернули много лет назад, так что не отпирайся. Мне нужны имена.
Джерри узнал все, что ему требовалось. В половине седьмого утра улица внизу начала оживать, откуда-то доносился аромат кофе: время в его распоряжении подходило к концу.
Он оглядел комнату.
– Ты плохо ходишь, тебе будет трудно дойти до окна, – произнес он.
– У меня рак печени… Он сожрал меня…
Но Джерри его больше не слушал, сосредоточенно роясь в лекарствах на тумбочке.
– Никакого снотворного?
– Нет. Но я тебе все рассказал… Чего еще ты хочешь?
– Вставай.
При помощи Джерри старик повиновался, ища глазами путь к спасению и силясь втиснуть распухшие ноги в тапки.
– Тсс, – велел Джерри. – Не станем будить даму, ладно?
Старик кивнул, из его глаз и носа потекло. Джерри подвел его к двери квартиры и, подхватив свои ботинки, вывел на лестничную площадку.
Мужчина попытался позвать на помощь, но Джерри вовремя зажал ему рот, оцарапав его губы скотчем.
– Лестница – это великая классика, – прошептал он и толкнул его.
Старик упал спиной на ступеньки, ударившись
– Судья Нитти? – спросил старческий голос.
Несмотря на множественные переломы, Нитти был еще жив. Джерри склонился над ним, придерживая свои длинные волосы, чтобы не испачкаться.
– Травмы, соответствующие падению, – шепнул он на ухо старику и размозжил ему череп о край ступеньки.
Мать Джузеппе Контини по-прежнему жила в старом кондоминиуме на улице Сан-Преденго, который Франческа видела тридцать лет назад, хотя и не помнила его таким убогим. Теперь дом почти полностью населяли пакистанцы, работающие на близлежащих животноводческих фермах.
Ей открыла сиделка-румынка и провела ее в комнату Сильваны. Женщина сидела в кресле с откидной спинкой под большим черным распятием на стене, из ее носа тянулись кислородные трубки. Помимо кресла, здесь стояли больничная койка и стойка для капельницы, а в воздухе висел невыносимый запах болезни и дезинфицирующих средств. В свои восемьдесят два года Сильвана весила почти девяносто килограммов, и Франческа едва узнала в ее огромном теле черты женщины, с которой познакомилась несколько десятилетий назад.
– Меня удар хватил, когда вы позвонили, – сказала старуха. Голос у нее был сильный, но хриплый и задыхающийся. – Сколько мы уже не виделись?
– С самых похорон вашего сына. Много воды утекло. Как вы?
– Как старая развалина. Зато вы все такая же. Садитесь куда-нибудь.
Сиделка взяла с кресла журнал и ушла на кухню. Франческа села, с отвращением ощущая телесное тепло своей предшественницы.
– Спасибо, что согласились меня принять.
– У меня не так уж много дел. О чем вы хотели поговорить?
Франческа с облегчением поняла, что Сильвана не связала ее фамилию с похищенной девушкой, о которой трубили во всех газетах и выпусках новостей.
– Я недавно вернулась из-за границы и начала обращаться мыслями ко всем делам, которые вела до отъезда… И мне вспомнился суд над вашим сыном. Я пришла, чтобы попросить прощения.
Сильвана закряхтела:
– За что? Вы не виноваты.
Франческа вздохнула; в этот момент все казалось ей нереальным.
– Процесс должен был вести мой отец, а я была всего лишь стажеркой. Но отец оказался очень занят. В газетах уже несколько месяцев писали, что ваш сын – Окунь, судьи проявили предвзятость, присяжные – еще больше, и меня просто размазали в зале суда. Возможно, отец и сумел бы добиться оправдания Джузеппе, но мне это не удалось. И меня всегда мучили сомнения, не был ли ваш сын невиновен, не вынесли ли ему несправедливый приговор.
В действительности Франческа ощущала не сомнения, а уверенность. Но в разговоре с матерью Контини она надеялась ухватиться за что-то, что подтвердило бы ее неправоту.
– Мой сын был невиновен. С ним омерзительно обошлись.
– Если это так и мы сумеем доказать его невиновность, то сможем очистить его имя, – солгала Франческа.
– Не знаю, что и сказать… Я уже даже не уверена, имеет ли это для меня значение. Скоро я встречусь с ним на небесах.
– Есть ли у вас какие-то доказательства, которые мы еще не представили в суде? Или хотя бы подозрения?