Зло
Шрифт:
Плача, с опухшим, избитым лицом, постаревшая и осунувшаяся, начала она «убирать» скотину. Привычное дело, которое она «обвертывала круг пальца», не спорилось теперь и валилось из рук.
Все ее хозяйство: корова, лошадь, теленок, овцы, куры, все эти плошки, ложки, лоханки, чугуны, ухватья, — все как-то сразу отошло от нее, сделалось чужое, ненужное…
— Господи, батюшка, господи, батюшка! — с каким-то ужасом шептала она, толкаясь, как круговая овца, по двору. — Что ж теперича будет-то?.. Что я наделала-то?.. Что я, сука, наделала-то? Не нужна я теперича ему… попротивела я ему… Опоганил меня,
А Спирька, тоже с опухшим от слез лицом, ходил за ней «по пятам», не отставая, повторяя сквозь слезы жалобным голосом:
— Мамка, об чем ты?.. Родная, не плачь! Мамынька, не плачь!
Глядя на него, Агафье делалось еще тошнее и мучительнее.
Управясь кое-как по хозяйству, подоив лягавшуюся, худую, доившуюся только тремя сиськами корову, попоив теленка, она «вздула» огонь и начала стелить на полу постель для Спирьки. Ей хотелось уложить его пораньше. Она боялась, что храпевший на печке муж проснется, слезет и, злющий, с похмелья, начнет лаяться, и тогда уже мальчишку не уложить.
— Садись, сынок, — сказала она, сделав постель, — поужинай… похлебай щец да и ложись…
— А ты-то? — спросил Спирька. — И ты ложись!..
— И я лягу… уберусь вот… спасуду вымою… лягу.
Она достала из печи горшок, налила в чашку щей, поставила на стол, достала ложки, отрезала хлеба и сказала:
— Садись, похлебай…
Они сели за стол и стали «хлебать» серые, пустые, противно пахнувшие и уже успевшие остыть щи…
Агафья ела мало. Она делала только вид, что ест, а на самом деле ей «кусок не шел в глотку». Она слушала храп мужа, и сердце у нее замирало от мысли, что будет ночью, когда он проснется… Спирька, глядя на мать, тоже ел плохо.
— Не хотца! — сказал он, хлебнув несколько ложек.
— А молочка дать?
— Не хотца.
— Ну, как знаешь… разувайся… молись богу… ложись…
— А ты со мной ляжешь? И ты ложись…
— Лягу, лягу… молись…
Спирька разулся и, встав перед иконами, начал молиться. Агафья встала позади его на коленки.
— Ну, батюшка, — сказала она, сдерживая подступившие к горлу слезы, — помолись, сынок… Ох, царица небесная, заступница!
— «Во имя отца и сына и святого духа, аминь», — зачастил Спирька и продолжал без передышки: — «Богородица, дева, радуйся, благодатная Мария, господь с тобою! Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего…»
Он замолчал, позабыв, как дальше…
— «Яко спаса ро…» — шепнула Агафья.
— «Яко спаса родила еси душ наших!» — докончил Спирька. И безостановочно, торопясь, в один тон продолжал: — Господи, помилуй тятьку, мамку, хресного, хресную, всех сродников, всех православных хресьян. Аминь.
— Поклонись, сынок, в землю. Ну, Христос с тобой… ложись… спи…
Спирька лег и прикрылся дерюжиной…
— Иди, мамк, ко мне, — сказал он. — Я без тебя не лягу.
— Сейчас я… О, господи!.. Уберусь вот только…
Она смахнула со
— Спи, родной, — сказала она, — не думай… андел господний к тебе ночью придет… Цветов тебе принесет… маку.
— Мне маку не надоть!..
— А чего тебе?
— Мне гостинцев…. пряников… Ты мне летось принесла… писаных-то… скусные-расскусные!..
— Принесет и пряников… спи!..
— Мамк?
— Что?
— Тятька-то как храпит на печке!
— Спи, сынок, спи… выпимши он… Завтра поутру, бог даст, в лес за сучьями поедешь с ним… спи… закрой глазки-то… завернись…
Спирька, обняв ее, прижался к ней и сейчас же заснул…
XI
Агафья сняла с него свою руку, поцеловала его, чувствуя к нему какую-то необыкновенную жалость и чувствуя, как от этой мучительно любовной жалости подступают к горлу слезы и душат ее, поднялась с полу, подошла к столу, прибавила в лампочке огня и остановилась тут около стола, глядя какими-то испуганными и ставшими от этого еще больше глазами на огонь… Постояв немного, она вдруг, молча, но с выражением какого-то ужаса и отчаяния всплеснула руками и закачала головой вправо и влево, вправо и влево, как маятник у больших старинных часов, точно выговаривающих редко и отчетливо твердо: ах, ах! ах, ах!..
— Рупь семьдесят пять… рупь! — раздался глухой и хриплый голос с печи бредившего во сне мужа, — сем… семм… — повторил он, захлебываясь, и, не выговорив «семьдесят», замолчал и захрапел еще громче.
— Господи, помилуй! — метнув на печку глазами, в которых как будто бы еще больше прибавилось выражения ужаса, прошептала Агафья и, потихоньку встав на цыпочки, приподнялась, протянула руку к лампочке, притушила ее совсем, и, перекрестившись в потемках на то место, где висели образа, трясясь вся нервной, частой дрожью, легла на пол рядом со Спирькой…
Она легла навзничь и лежала, боясь пошевелиться, сдерживая дыхание, охваченная каким-то мучительным страхом, напряженно прислушиваясь…
В избе стояла какая-то таинственная, жуткая, точно живая, как будто чего-то поджидающая тишина.
У порога вздыхал теленок редко и ровно, точно кто-то потихоньку раздувал небольшие мехи… На печке храпел Левон… Спирька дышал ровно и тихо, и все эти звуки не нарушали тишины, а, напротив, делали ее еще более тихой, напряженной и страшной…
Агафья лежала, глядя в темноту, и ждала чего-то и напряженно-боязливо слушала и думала.
Мысли у нее были какие-то чудные, отрывистые, путанные, вдруг как-то неожиданно странно приходившие в голову и сейчас же заменявшиеся другими…
То вдруг она себя вспоминала девчонкой… выплывала какая-нибудь картина из этого далекого прошлого… то вспоминала, как она в девках росла… гуляла, как играла с парнями… Вспоминала, как ее сосватали… как на запое ее отец напился пьяным и вышиб, обозлившись на мать, в избе раму… Вспоминала, как ее венчали с Левоном… как она под венцом стояла… как ей было неловко… совестно чего-то… стыдно… гуляли как на свадьбе… Вспомнила, как их с мужем увели пьяные бабы спать… как он обнимал ее, целовал, ласковые слова говорил…