Змеиный клубок

Влодавец Леонид Игоревич

Несколько раз она пыталась вернуть себе детей. Приезжала в загородный дом, подходила к воротам, у которых дежурил какой-нибудь дюжий охранник, поворачивалась и уходила обратно, даже не решаясь что-нибудь спросить. Звонить по телефону — тому самому, известному, 34-56-70 — было бесполезно. И домашний, и рабочий телефоны Митрохиной были занесены в «черный список» автоматического определителя номеров. Для нее этот телефон был вечно занят. Пару раз пробовала дозвониться из автомата, но оба раза нарывалась на Ольгу, которая тут же отключала телефон.

Подавать в суд, как ей стало ясно после посещения юридической консультации, не имело смысла. Развести их, конечно, разведут, но

детей оставят отцу. Иск в этой части стопроцентно будет отклонен, поскольку она, Галина, состоит на учете в психдиспансере, была замечена в аморальном поведении и к тому же не располагает достаточными средствами для содержания двоих детей. К тому же на хорошего адвоката у Митрохиной не было средств, а плохой проиграл бы дело наверняка…

В общем, она отступилась и, может быть, тем самым спасла себе жизнь. По крайней мере, на то время, что был жив Митрохин. В том, что его теперь могут убить, она не сомневалась. Если Сергей сообщил сигнал своим новым друзьям — скорее всего Ольге, которая стала его любовницей, — то дни его сочтены. Но перед этим, возможно, должна будет исчезнуть Галина Митрохина. Тогда хозяйкой положения станет Ольга, которая будет вертеть и братом, и Бароном.

Поэтому появление Мосла и Лопаты оказалось для нее не очень неожиданным. Хотя и не слишком понятным. Если Пантюхова уже знала сигнал, то Галина ей мешала только как конкурентка, от которой могут получить эту информацию другие лица, тот же Барон или глава. А раз так, то она не стала бы посылать Мосла и Лопату, чтобы выпытать этот сигнал у Галины. Значит, их послал Барон, которому захотелось преодолеть свою зависимость от Пантюховых: и от брата, и от сестры. Георгий Петрович оказывался под дамокловым мечом, висевшим уже не на двух нитках — Галине и Ольге, а на одной — на Бароне-Антонове. Соответственно обе прежние хранительницы Тайны должны были кануть в Лету.

Однако ни Мосол, ни Лопата у нее ничего не спрашивали, а сразу бросились душить. То есть в этом надо было еще разобраться, что с ней хотели сделать и почему. Ведь они явно собирались только накинуть ей петлю на шею. А после этого порядок действий мог быть разный. Могли, например, тут же удавить и повесить, имитируя самоубийство. Вряд ли милиция стала бы серьезно копаться в этом деле — Митрохина уже однажды вешалась, мотивов к самоубийству было больше чем достаточно. С другой стороны, петля на шее — удобное пыточное средство. А потом, конечно, удавили бы все равно. Так что Леху Коровина тогда, должно быть, Бог послал…

Раздумывала Галина и над таким вариантом. Допустим, что Барон уже выспросил у Пантюховой секретный сигнал. Ольга в сильно пьяном виде могла проболтаться. Но трезвой она способна и наврать. Придумать с потолка какую-нибудь ничего не значащую фразу. Как проверить? Только через нее, Митрохину. Если назовет такую же, значит, все верно. А если другую, значит, кто-то из них врет. Или, может быть, обе. Если б фразы совпали, то Галину убили бы, если нет, то увезли бы куда-нибудь и принялись мучить крепче.

Второе пребывание в психиатрической больнице было именно таким увозом на муки. Конечно, Усольцев и Майя Андреевна не жгли ее утюгами и паяльниками, не загоняли иголки под ногти и не били дубинками по пяткам. Утром в палату приходила сестра в сопровождении санитара, мерила температуру, потом вкалывала внутривенно полтора кубика какого-то препарата. От этого наступало вначале приятное расслабление, потом накатывало полусонное благодушие. Вот тут обычно появлялся Усольцев и начинал приятным, убаюкивающим баритоном погружать ее в гипнотический сон. Сначала он ворковал о голубом небе, чистом воздухе, теплом солнышке, синеве морской дали и тому подобных

приятных вещах. Действительно, Галине начинали грезиться все эти умиротворяющие картинки, организм подсознательно хотел выйти из контакта с реальным миром, не видеть серого, угнетающе-замкнутого объема маленькой палаты-камеры, хоть ненадолго очутиться в ином, прекрасном и светлом, бытии. И когда ее уже почти полностью обволакивала искусственная, гипнотическая реальность, откуда-то издалека потусторонний голос Усольцева начинал задавать ей тихие вопросы. Сперва безобидные, хорошо ли его слышит, что вокруг себя видит, что чувствует, тепло ей или холодно, ощущает она тревогу или нет. Когда она отвечала, что не ощущает тревоги, главврач осторожно, чтобы резко не вырвать ее из благодушного полусна, начинал ей эту тревогу внушать. Происходило это примерно так.

«Твои глаза смотрят на золотистые блики морской дали, — вещал Усольцев, — там, в дымке, у зыбкой линии горизонта все пусто. Ты ничего не замечаешь?»

«Нет, — говорила Галина. — Ничего не вижу».

«И маленького белого паруса? Вот он, вглядись получше».

После этого Митрохиной начинало казаться,

Что она действительно видит парус, маленькое белое пятнышко-точечку у горизонта.

«Смотри, он приближается, он плывет к тебе! Ты видишь это?»

«Да», — отвечала Митрохина, и там, во внушенном ей мире, белая точка начинала увеличиваться.

«Он растет, он увеличивается, — убеждал Усольцев, — он уже с горошину. Ты уже различаешь мачту, корпус белой яхты… Да?»

«Да…» — подтверждала она и начинала видеть эти подробности. Мачту, яхту, капитана за штурвалом. Потом Усольцев начинал внушать ей, будто она различает черты лица капитана, и, конечно, в итоге оказывалось, что это Сергей Митрохин, живой и невредимый. Дальше яхта подходила еще ближе, и голос Усольцева убеждал, будто рядом с Митрохиным стоят два мальчика.

«Это же ваши дети, не узнаешь? Вот тот, что побольше, — Никитка, а тот, что поменьше, — Мишка…» И она начинала видеть их.

И вот тогда, когда она уже видела лица детей и слышала, как говорил Усольцев, «через посвист морского ветра» крики сыновей: «Мама! Мама!», голос главврача вдруг приобретал тревожную окраску:

«Ой, что это? Их несет на камень, на огромный, черный подводный камень! Они разобьются! Дай им сигнал, ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ! Тот, для Москвы! И они спасутся!»

В первый день она могла бы поддаться внушению. И если б Усольцев не «пережал», не сделал голос слишком резким, то, возможно, Галина бы выкрикнула именно ту фразу, которую он желал услышать. Но вместо этого Митрохину попросту «выбросило» из полусна, и она прокричала нечто бессвязное и невнятное.

После таких сеансов наступало нечто вроде ломки. Раскалывалась голова, бешено стучало сердце, в глазах кружились какие-то мерцающие оранжевые кольца и спирали, охватывал беспричинный страх, позже приходила ломота в спине и суставах.

На это время ее обычно пристегивали к кровати, заклеив рот лейкопластырем, и она корчилась, мычала, пока не проваливалась в сон на час-другой. В обед ее будили, и Галина, ощущая полную апатию и вялость, поглощала то, чем ее кормили. После обеда, через час, снова появлялся Усольцев и проводил второй сеанс. Все повторялось сызнова. Однако теперь, уже зная, чем все закончится, Митрохина собиралась, готовилась к тому моменту, когда главврач задаст главный вопрос. Она постаралась выработать в себе рефлекс отторжения этого вопроса, некое внутреннее «НЕЛЬЗЯ», которое тут же прерывало сон, едва Усольцев произносил слова «ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ». Так продолжалось все те дни, что Митрохина провела в больнице, то есть больше недели.