Шрифт:
Глава 1
Большая рыба с непропорционально маленьким хвостом и короткими плавниками медленно плавала в мутной воде. Лениво поворачиваясь то направо, то налево, она смотрела почти человеческими глазами. Мелкие рачки, обрывки водорослей, медузы с изорванными бурей телами, длинная мурена, оскалившая пасть, кружили вокруг большой желтой рыбы. Солнечные лучи упирались в мириады мириадов песчинок, подвешенных в воде, и не проникали на глубину, туда, где плавала желтая рыба. Волнение воды усилилось. Отчаянно взмахивая короткими плавниками, желтая рыба пыталась справиться с течением, подхватившим ее и повлекшим
– Вставайте, господин, – смутно знакомый желтой рыбе голос донесся откуда-то сверху. – Валяется, как деревянный чурбан, а потом будет говорить, что я вовремя не разбудил. Вставайте, господин, – не сдавался голос.
Человек застонал, вынырнул из сна и сел на узкой кровати. Его левая рука болезненно онемела, а голову заполнила густая муть.
– Подай вина, – попросил человек хриплым голосом и сплюнул на пол. – Проклятье… Зачем ты меня разбудил?
Нервно плясавший маленький язычок пламени, вырывавшийся из носика глиняного светильника, выхватил из сумрака руку, протянувшую деревянную кружку с разбавленным водой вином. Отпив несколько крупных глотков, человек опустил ноги на земляной пол. Массируя левую сторону груди и левую руку, он морщился от боли, красные воспаленные глаза смотрели из-под припухших век на плясавший язычок пламени.
– Хорошо бы сдохнуть во сне… Погрузиться на грязное дно мутной реки и больше не слышать твой мерзкий голос, и не видеть эти мерзкие рожи. Эти хари… Зачем ты меня разбудил посреди ночи?
– Убийство.
– Убийство… – человек отпил из кружки. – Ну и что!? Кто-то не хотел расставаться с вещами, поножовщина в харчевне или ревнивый муж свою благоверную забил до смерти? – человек поставил кружку на пол, тяжело повалился на кровать и со стоном опустил голову на грязную подушку.
– Обескровленный труп. Ни капли крови. Как хорошо выжатая мокрая тряпка.
– Опять!? – человек встал с кровати, взял светильник и осенил себя крестным знамением глядя на образ Христа Спасителя, висевший над кроватью, зашептал слова молитвы. Помолившись, он опустил светильник на стоявший около кровати маленький деревянный стол топорной работы, поднял кружку с вином и протянул ее стоящему во мраке комнаты разбудившему его человеку.
– Выпьешь, Фемел?
– Вы же знаете, что я не пью вино, господин.
Человек достал из-под подушки большой нож варварской формы, в кожаных ножнах, повесил его на пояс, завязал шнурки сандалий и накинул на плечи шерстяной коричневый плащ.
– Я готов… – со вздохом проговорил человек.
– Я тоже, – ответил Фемел, поправляя кожаный пояс, стягивающий его далматику. – Я провожу Вас, господин Герман.
– Конечно, проводишь! Между прочим, где это произошло?
– На постоялом дворе, недалеко от Бронзовых ворот.
– Идти далеко.
Ущербный месяц плохо освещал столицу мира. Дома в четыре этажа стояли так близко друг к другу, что из окон напротив можно было поздороваться за руку. Нечистоты, выплескиваемые из окон, давно уже не впитывались в землю, а стекали в низинки, ямки, канавки и образовывали зловонные лужи.
Несмотря на поздний час, когда добропорядочные граждане обязаны были находиться дома и имели право покидать жилище только в двух случаях: призвать лекаря, для спасения тела, или священника, для спасения души, в столице мира было достаточно людно и шумно. Беженцы с западных окраин империи не хотели жить в пригороде, справедливо опасаясь
– Найти убийцу в этом столпотворении все равно что найти отца ребенка портовой потаскухи, принимавшей по сорок клиентов в день. Может быть это досадное недоразумение: брился человек и неосторожно перерезал себе горло? Такое случается сплошь и рядом… Что думаешь, Фемел? – с надеждой спросил Герман.
– Я думаю, что магистру уже доложили.
– Да… Наверняка уже доложили. У нашего магистра сотни пар глаз и столько же пар ушей по всему городу. Пусть процветает дом магистра Антония, пусть он служит многие годы на благо империи и нашего великого, солнцеподобного василевса! Правильно я говорю? – сказал Герман и сплюнул на сторону.
– Вне всякого сомнения, господин.
– Сколько же их, а… Расползлись по всему городу как саранча, сжирающая все на своем пути. Саранча размером с человека, а вместо крыльев у нее баулы, корзины и узлы, набитые всякой дрянью. Старая и молодая саранча, высокая и низкая, худая и тонкая, мужская и женская. Саранча на любой вкус… – ворчал Герман зыркая по сторонам. – Вы что же это делаете, сограждане!? Зачем вы овцу режете прямо на улице? – Герман остановился около длиннобородых, закутанных в длиннополые грязные одежды мужчин с вымазанными овечьей кровью руками. Они разделывали овцу на снятой с нее шкуре бросив ее внутренности на середину дороги. – На этих кишках кто-нибудь может поскользнуться и упасть. Вам не кажется, что ваше поведение несколько недальновидно? – продолжал возмущаться Герман.
– Иди куда шел, а то и тебе кишки выпустим! – один из длиннобородых вытащил из-за широкого пояса кривой кинжал и перебрасывая его из руки в руку сделал шаг в сторону Германа. Гортанный говор выдавал в нем горца.
– Не опозорим “многоглазых”, – сквозь зубы проговорил Герман, медленно вытаскивая свой нож из ножен. Мельком глянув на Фемела, он увидел, что тот уже стоит в боевой стойке с ножом в руке.
Несмотря на численное превосходство, горцы замахали руками, загалдели, оттащили своего вооруженного товарища к стене дома, около которого они разделывали овцу, и убрали овечьи кишки с дороги.
– Благодарю вас, сограждане. Благодарю вас! – Герман прижал левую руку к груди и отвесил поклон. Спрятав оружие, он и Фемел отправились дальше.
– И эти дикие животные тоже ромеи, такие же, как и мы, мой дорогой друг, – сказал Герман освещая путь факелом.
Невдалеке плясали серые тени, выворачивали ноги, взмахивали руками, хрипло выдыхали невнятные звуки из черных раззявленных ртов.
– Ааа… бей… падаль… на… сука…ааа… на… – плясали тени на перекрестке трех улиц, кружа хоровод.