Змея
Шрифт:
Перемахнув через канаву, они не могут решить, куда идти, и тут она видит за лугами красный домик, сияющий, как земляничная поляна. В глазах застекленной веранды ощущается легкое дыхание солнца — веранда словно жмурится, глядя на светило. Над домиком висит труба, по которой земляным червяком извивается черная трещина. Где-то скрипит дверь, полусонный человек идет по блестящей росе и заходит обратно в дом.
Память растерянно шарит рукой по Великому каналу. Прикусив губу, Ирен кричит что-то прямо в стекла веранды, а потом они вместе бегут по овсяному полю, тяжелые, напитанные росой колосья хлещут по бедрам. Запыхавшись, они наконец добираются до железной дороги, рельсы поблескивают на солнце, ворочаясь перед пробуждением.
Вот
Прямо здесь, произносит она и замедляет шаг. Они отходят от путей, шагают плечом к плечу, медленно и торжественно, как будто на похоронной процессии. Затаив дыхание, останавливаются у каждого куста, но за ветками их не ожидает ничего, кроме утреннего света. Наконец лес жестоко отбрасывает в сторону, и по обе стороны от путей начинаются поля. Они стоят у опушки леса и смотрят на железную дорогу, которая линейкой рассекает насыпь. Серая протоптанная тропинка игриво петляет, уходя в поля, и упирается в остановку, поднятую на сваях рядом с путями. Солнце плюется в окна, а потом протирает их пыльным носовым платком.
Мне все приснилось, растерянно произносит она в никуда. Мне все приснилось, кричит она и бросается ему на шею. Значит, и у меня все в порядке, думает он, пытаясь обрадоваться. Но в груди напрягается какая-то странная мышца, и он замечает, что обрадоваться не удается. Он замечает, что шел по лесу всю ночь, брюки насквозь промокли, лицо исцарапано ветками, а запасного выхода как не было, так и нет. Так нечестно, вот засада, думает он, и ему становится холодно.
Но она прижимается к нему, все еще ничего не замечая. Случайно касается рукой ранца у него за плечами, и на секунду замок на клетке внутри нее издает скрежет, а сама клетка содрогается. Возьми да выпусти ее, шепчет она, глядя ему через плечо, чувствуя, как по жилам, словно алкоголь, растекается приятная усталость. Он отталкивает девушку и сердито топает в сторону остановки. Она растерянно садится на камень и снимает насквозь промокшие чулки.
Не проходит и пяти минут, как он возвращается, и она с удивлением смотрит, как он со всех ног бежит к ней. Наверное, что-то случилось, думает она, и ей становится немножко страшно, совсем немножко страшно. Он подходит ближе, и она видит, что от возбуждения на его щеках расцветают огненные цветы. Он подходит еще ближе, и она видит, что и глаза горят огнем, но при этом смотрят в одну точку невидящим взглядом. Он останавливается прямо перед ней и смотрит на нее сверху вниз, но она знает, что на самом деле он ее не видит. И все же ее удивляет его странная сдержанность, когда он очень тихо говорит ей:
— Ты ведь часто ездишь по этой дороге, а?
— Да.
— Знаешь все остановки как свои пять пальцев, а?
— Да.
— Значит, знаешь, что есть остановка под названием Лонгторп, а?
— Не-е-ет.
— Эта остановка такая маленькая, что ты, наверное, ее даже и не замечала.
— Да.
— А что бы ты сказала, если бы знала, что она называется Лонгторп?
В отчаянии она кричит в тишину: да к чему ты клонишь? Я не понимаю!
С ледяным спокойствием он наклоняется, закатывает промокшие штанины и говорит: к тому клоню, что нет смысла бегать в поисках упавших с поезда старух на ветке, по которой идут поезда на Нюнэс, если они упали с поезда, идущего в Сёдертелье. К тому клоню, что знай и люби свой край. Жаль, что ты не знала, что в этом месте смыкаются две ветки. Вот я к чему клоню.
А потом он бьет ее по лицу, она стонет от боли и падает с камня в мокрую от утренней росы траву. Решившись приподнять горящее лицо, она видит, как он с бешеной скоростью несется прямо по путям, а за плечами подпрыгивает ранец. На бегу он хохочет — хохот извергается из него как фонтан,
Да, вот как бывает, когда после короткой летней ночи наступает день.
Мы не можем спать
Нет, мы не можем спать. Нас восемь человек, мы лежим на койках в огромном бараке, рассчитанном на двадцать солдат, остальные на учениях. Но мы не можем спать не из-за того, что комната слишком большая. И не из-за того, что между казармами стоит фонарь и поливает нас резким светом. И не из-за гулких сигналов к отбою, разносящихся между казармами в десять вечера. И не из-за больших машин, которые по ночам ездят под окнами, грохочут и не дают нам уснуть. И даже не из-за того, что завтра нас могут вызвать к майору и пропесочить за то, что плохо моем пол в коридоре.
Мы не можем спать совсем не из-за этого. Просто когда дневальный гасит свет после отбоя и мы забираемся под пыльные шерстяные одеяла, все вдруг замечают, как из щелей в полу пробивается слабый, колючий запах ужаса. Мы пытаемся защищаться от него. С головой прячемся под одеяла, затыкаем уши ледяными после посещения комнаты для умывания руками. Но очень быстро сдаемся: не пролежишь же всю ночь, с головой укрывшись шерстяным армейским одеялом. Так и задохнуться можно, не ровен час.
И тогда мы вздыхаем, потягиваемся и вдыхаем сырой казарменный запах, который не меняется в зависимости от времени года: немного пота, немного ваксы, немного ружейного масла, немножко конюшни, которая здесь была до того, как появились мы, а остальное — пыль. Такое ощущение, что тут постоянно кто-то ходит с метлой и взметает в воздух пыль со всех люков, с пола, в коридорах и штабах. Мы лежим и дышим воздухом 1909 года, как его окрестил один шутник еще в те времена, когда нам удавалось уснуть.
Это, кстати, было не так давно, как нам кажется, по ночам мы снова забираемся под одеяла и смотрим на часы. Вообще-то, этого можно и не делать — тут прекрасно слышно каждый удар колокола в церкви Святого Оскара. Иногда время между боем колоколов тянется так медленно, что нам кажется, что мы успели заснуть и немного поспать, но потом мы смотрим на часы и видим, что прошло всего-то минут десять.
Первое время было даже забавно: мы все лежали без сна, но каждый из нас думал, что уснуть не может только он, а утром не подавал виду, что глаз не сомкнул, за исключением тех редких минут — от момента, когда в верхние окна казармы заглядывало рассветное солнце, до сигнала к подъему. На построении все пытались держаться бодрячком и выглядеть отдохнувшими, старались выслужиться перед дневальным кто во что горазд.
И только в обеденный перерыв в тот первый день мы все с удивлением и смущением выяснили, что происходит, потому что, не сговариваясь, улеглись на скамейки в парке, куда, не сговариваясь, пришли разными тропинками, чтобы перехватить хоть полчасика. Но когда и на следующий день произошло то же самое, удивление и раздражение начало расти — особенно в те дни, когда на скамейках в перерыв места хватало не всем.
Жуть как от этого спать хочется, сетовали мы, зевая. А то ж, глаз всю ночь не сомкнуть, отзывались мы в ответ. Пузырь лопнул. Мы ощутили некоторое освобождение, когда покров тайны спал, и начали наперебой хохотать. Такое облегчение испытываешь, когда понимаешь, что у всего полка понос от холодца, что не ты один провел полночи в сортире.