Змея

Дагерман Стиг

Не-е-е, народ его спасать не торопится, к нам бегут, кричат «ура», а пара мужичков покрепче на всякий случай провожают нас до поезда.

Нас тогда было всего-то трое: Пелле Упсальский, я, да еще один парень. Я с того дня так Пелле зауважал, что мы с ним лет пять с тех пор не расставались и на десять минут. Ездили по стране, и если где что не ладилось, то Пелле Упсальский никогда не сдавался, и мы свою плату всегда получали.

Помню, работали мы в Норвегии, там-то Пелле Упсальский глаза и лишился. Строили мы железную дорогу, и пути должны были напрямки через гору идти. Не дело, конечно. Шахту только пробуришь — она тут же замерзает, а бараки такие хлипкие, что снег через щели залетает: сидишь там, а борода от инея белеет прям на глазах. Ясно дело, все старались оттуда побыстрей убраться. Поэтому бригадир нас в деревню не отпускал, потому что отпустишь троих, а вернется один. Но как-то раз в субботу они там собрались пирушку устроить, и мы всей бригадой надумали сходить повеселиться. Но кто-то должен был остаться на горе сторожить, чтоб динамит не украли, и вот Пелле-то и вызвался — сам, добровольно. За тот год в Норвегии он таким тихим стал, я диву давался, что с ним такое творится. Ну я и решил, что без него как-то и веселье — не веселье, так что остался составить ему компанию.

Сидим мы, значит, в бараке, разговоры разговариваем, греемся у печки, и тут мальчишка

заходит — младший из бригады, норвежец, лет девятнадцать ему было. Малец к своим девятнадцати тоже успел по стране покататься и выглядел-то постарше своих лет. Может, потому, что зубов у него почти не осталось — а у кого останется, если пару лет на кофе да сахаре сидеть? И вот, значит, завелась у парнишки девка там, в деревне, ну и он по вечерам похаживал к ней, да так, чтоб бригадир не пронюхал. Но на той неделе дала она ему от ворот поворот, парнишка нос совсем повесил, все сокрушался, что не хочет она с беззубым водиться. Ну мы его утешали, конечно: что ж это за девка, что мужика по зубам выбирает?! И вот приходит он, значится, в барак, весь такой бледный да унылый, как тряпка выжатая. А ты что, в деревню с остальными не пойдешь, спрашивает Пелле Упсальский, но парень молчит как рыба и выходит из барака. Через минуту-другую Пелле идет проверить, все ли в сараях в порядке. Смотрит на стену, где обычно висят ключи, и вдруг видит, что ключ от сарая с динамитом пропал. Выругался на чем свет стоит, сразу смекнул, в чем дело, и бегом туда. В горах тишина мертвая, даже чаек не слышно — так-то они по мусорным кучам шастают да орут. И тут видим: дымок из снега поднимается, у самого начала склона, где гора к фьорду спускается, и внизу там синяя тень какая-то. Пелле Упсальский поопытней меня был, сразу понял, что за дымок, да туда и бросился, прям по снегу. Не успел добежать, как рвануло — звук, как будто горшок с цветами с пятого этажа сбросили, — упал лицом в снег, лежит и стонет. Я со всех ног к нему, поднимаю его, на спину переворачиваю и бегу к дурачку этому, который на железке… но там уж ничего не поделаешь. Хватаю Пелле, на себе тащу его до деревни, они его сразу в машину, потом на паром и в ближайшую больницу. Когда выписали его, хотелось убраться из этой страны куда подальше. В Швеции я с девушкой познакомился, поженились мы, и тесть мой пристроил меня на постоянную работенку, и вот работаем мы вместе с Пелле Упсальским на железке последний год. И надо ж такому случиться в один из последних дней. Странно, правда ведь, вот мы с ним вместе каждый день пять лет как. Прокладываем пути через гору, взрывчатку закладываем. Последняя смена в субботу перед Пасхальной неделей, а на Пасху я домой должен ехать. Последний взрыв у нас остается, хоть уже и суббота, но вагонетку ждать до утра понедельника. У нас все готово, взрывчатку заложили, Пелле Упсальский на подрыве, и вот чиркает он, значится, спичкой, поджигает шнур, а мы в лесу укрылись и видим: синий дымок поднимается. Пелле бегом к лесу — он парень был быстрый, — и вдруг смотрим: а он обратно бежит к шнуру, и страшно нам, рвануть-то может в любую секунду, но мы ничего поделать-то не можем, спасти его не можем. Потом долго обсуждали, что ему такое в голову взбрело, зачем он обратно-то побежал. Ну тут и рвануло, и мы прям видим, как его камнями завалило: раз — и на том месте, где он стоял, куча камней, даже тела не видать. Мы сразу к нему, но что тут поделаешь. Гора-то рыхлая, взрывается хорошо, там прям пирамида из обломков сложилась — шаткая, правда, такая. Кто-то побежал туда с ломом, попытались нижние камни убрать, но ничего, конечно, не получилось… мы леса притащили, забрались наверх. И тут кто-то вопит: да живой он! Я ж говорю, камни неплотно лежали, ну и в щели все видно, и кто-то из товарищей случайно заглянул в самый низ, а там Пелле Упсальский — лежит и смотрит на него. Ничего не видно, один только глаз, жуткий да живой, а остальное — сплошная чернота, ну и все полезли посмотреть. Потом-то им стыдно было, тошнотно, что так себя повели — как у клетки с мартышками в зоопарке. Прибегает инженер, бледный как смерть, орет: а ну прекратить! Положите платок носовой на дырку! Ну и бросает мне платок — я сам-то на лесах стою. И тут из этой пирамиды раздается голос Пелле Упсальского — и знаете, что странно? Голос спокойный совершенно, как ни в чем не бывало! И говорит он: сам прекрати! Воды дайте, пить хочется. Я тогда швыряю инженеру платок, спрыгиваю с лесов, отталкиваю этого идиота, бегу как ужаленный к бараку, где стоит бак с водой, набираю ковшик, бегу обратно к пирамиде, но уже поздно. Товарищ-то твой помер, говорят мне ребята, и вижу — кто-то сложил платок вдвое и положил на дырку между камней. Ковшик у меня из рук падает — стыдоба, позор! Даже глоток воды не смог дать ему перед смертью, а мы пять лет с ним не разлей вода! Весь вечер субботы разбираем ту пирамиду, и когда наконец вытаскиваем его, никто понять не может, как он так долго протянул под таким завалом. Последний час пришлось с карбидными фонарями работать, и тут один из наших говорит: Пелле-то Упсальский вон какой памятник себе устроил — мало кому из великих такие памятники-то ставят.

Мы молча замерли в койках, когда Джокер закончил свой рассказ, и с этого момента мы все стали относиться к нему с особым уважением. У большинства — да что там, у всех нас — ничего примечательного в жизни не случалось, ничего такого серьезного, о чем стоило бы вот так обстоятельно рассказывать. Мы лежали, перебирая в памяти авантюры, рабочие места, пытались представить, что у нас есть какой-нибудь знакомый вроде Пелле Упсальского, но как ни пытались, на ум нам никто не приходил. Можно, конечно, сказать, что рассказ произвел на нас столь сильное впечатление из-за царившей в бараке атмосферы, из-за того, что мы хоть ненадолго освободились от мучительного страха, но на самом деле даже в более нормальной ситуации, думаю, мы бы слушали его, затаив дыхание.

Некоторые из нас лежали в койках и отчаянно завидовали человеку, который оказался таким хорошим рассказчиком, поэтому думаю, что Весельчак просто от зависти впоследствии утверждал, что заснул посреди рассказа про Пелле Упсальского, потому что как раз заправские остряки, которые за словом в карман не полезут, обычно не очень-то хорошо умеют рассказывать серьезные истории, в которых есть какой-то смысл.

Наверняка именно от зависти следующим заговорил Сёренсон, маленький бывший моряк с острым носом. У него, кстати говоря, все было какое-то острое: колючий лоб, резко очерченный нос, подбородок вперед торчит, как козлиная бородка. Роста он был небольшого, худощавый, и все острое, как нож, — плечи, колени, локти, а острее всего голос. Визгливый и писклявый, как у старухи, но было в нем что-то такое, отчего никто никогда над ним не подшучивал. Что-то, внушавшее уважение, несмотря на довольно-таки жалкий внешний вид. Уважение, может, и не самое подходящее слово, но, как только он подходил и что-нибудь спрашивал или просил о чем-то, все как-то вздрагивали. Может, просто потому, что он раньше был моряком и это придавало ему особую ауру, хотя не сказать, чтобы он этим хвастался, по крайней мере

не напрямую. Так-то мог прихвастнуть, но, по крайней мере, никого это не раздражало.

Когда слово взял Сёренсон, кое-кому из нас показалось, что не стоило бы ему продолжать после Джокера, да и в целом мы от Сёренсона как от рассказчика ничего особенного не ожидали. К сожалению, голос у него был не самый приятный. Он умел им пользоваться, когда хотел кого-нибудь припугнуть или добиться чего-то, но когда приходится слушать длинную историю, рассказанную таким голосом, — удовольствие примерно такое же, как сидеть в кино на подушечке с иголками. Вот о чем мы думали, хотя, наверное, немного обманывали себя, потому что голос оказался не таким и ужасным. Говорил он, конечно, довольно сбивчиво, надолго умолкал, запинался, но все равно его рассказ нам понравился: нас напугала и сама история, и то, как он говорил, с неохотой признались мы себе: странноватая какая-то, довольно глупая манера говорить.

Во время прошлой войны, под конец, начинает он, и нам сразу не нравится колкость в его голосе, служил я на флоте. Не хочется особо это вспоминать, да и забывал я почти все, когда приходил с моря, но это был ад — настоящий ад, не то, что здесь. Кто из вас хоть раз побывал в городе, где есть военно-морская база, тот знает, что там творится. Пинают тебя все, кому не лень: и жители, и командование — если не ходишь по улицам чинно, что твой учитель воскресной школы, так какая-нибудь сволочь обязательно на тебя стукнет. Ну и девчонки в таких захолустьях — сами понимаете. Если у тебя в карманах пусто, и не посмотрят на тебя.

(Ай-ай, подумали мы, сейчас начнется нытье…)

В общем, во всем городе было только одно местечко, куда могли пойти рядовые, кафешка под названием «Зеленая избушка». Среди новобранцев слухи распространялись быстро, и все быстро прознали, что там ошиваются матросы, пытаются поделить девчонок местных. Они были у мужиков как бы в собственности, поэтому с серьезными намерениями к ним не подкатывали. Об одной девке, кстати, историю рассказывали всем новобранцам, передавали из уст в уста, так сказать, чтоб новенькие были в курсе дела. В общем, поговаривали, что как-то раз вечером в воскресенье парням удалось протащить девку мимо караульных. А дело было так: один притворился пьяным и отвлек караульного с поста, а остальные пока ее и провели. Потом всю ночь развлекались с ней в полку, и, когда c утра скомандовали «Подъем!», бедняжка с трудом держалась на ногах. Ну и на построении смотрят — а одного-то не хватает! Он в городе развлекался, до отбоя вернуться не успел, ну и чтоб его выручить, вон что придумали: нарядили девку в форму, пусть за него на плацу постоит. Напялили на нее галифе, гимнастерку да бескозырку на голову, вывели ее из казармы и поставили куда полагается. Место было не самое приметное, и парни в нужный момент ее толкали, чтоб она на поворотах шла куда надо. Все бы небось и сошло им с рук, если бы построением, как всегда, командовал старый подслеповатый флаг-офицер, но именно в то утро его заменял новенький лейтенант, некий Вестер. И вот Вестеру вдруг показалось, что парни-то что-то разъелись, он и погнал всех прыгать через козла, хотя раньше такого никогда не было, чтоб такая подготовка до первого завтрака. Ну и все стали прыгать, а бедняга так напугалась, что совсем растерялась. Ну и значит, подлетает к ней лейтенант и кулаком ее в грудь, да так, что она упала, а сам орет: что, сил нет прыгать! И тут до него вдруг доходит, что кулак-то во что-то больно мягкое пришелся, он ее с земли поднимает, сбивает бескозырку и видит, что это баба.

Что дальше было, никто не знал, но говорили, что, вообще-то, всю эту историю сам лейтенант Вестер выдумал — популярности захотел. Да никто особо и не удивился, потому что лейтенант Вестер тот еще хитрец был, но не особенно-то ему это помогало — из всех офицеров его сильнее всех ненавидели. Как попадешь в часть, так тебе сразу и говорят: смотри, чтоб только лейтенант Вестер не пронюхал, а то плохи твои дела. Удивительно, как его все боялись. Говорят, что его даже начальство уважало.

Сам-то я не сразу понял, почему все его так боятся, и, когда впервые увидел, подумал, что другого такого благовоспитанного офицера во всем флоте не сыскать. Но потом мне все стали говорить, что по первости он всегда такое впечатление производит — а поймешь все, когда чем-то провинишься: в самоволку уйдешь, или забудешь отдать честь, или еще что-нибудь такое. И тогда Вестер был просто сама любезность, всегда помогал, прикрывал вроде как, провинившийся всю неделю ходил и благодарил его, а потом вдруг узнавал, что его сажают на гауптвахту к лейтенанту Вестеру.

Хотя кто их знает, что они там языками своими болтают, так что я особо-то и не задумывался на этот счет. И вот в один прекрасный день, а точнее — вечер, пошел я прогуляться за городом, в одиночку. Мало где увидишь столько парней, скучающих по компании, как в гарнизонном городе, а поскольку городские барышни были все из себя такие недоступные, матросы обычно шастали на окраинах, юбки попроще искали. Ну и многие думали, что на такую охоту лучше в одиночку ходить. В общем, шел я там по проселку, по сторонам поглядывал, и тут едет за мной девушка на велосипеде. Я, конечно, останавливаюсь, жду, пока она со мной поравняется, хватаю велосипед за руль, ну и спрашиваю, не хочет ли она пройтись. У нее особых дел нет, она слезает с велосипеда, и мы идем с ней, болтаем о том о сем. Потом смотрю — достаточно прогулялись, ну я и спрашиваю, не можем ли мы велосипед ее поставить и присесть на обочине. Дальше все по плану, прошло неплохо, и только мы все дела сделали, смотрю — по дороге кто-то идет. Мужик, одет в гражданское, маленький да пухлый, в одной руке — трость, в другой — сигара. Ш-ш-ш, говорю я подруге, кто-то идет, и пытаюсь спрятаться. И сначала думаю, что он мимо пройдет, но тут шаги смолкают, и я понимаю, что он остановился. А, говорит подруга, да это лейтенант Вестер. Да какой же это лейтенант, шепчу я ей, а сам пытаюсь успокоиться. Но тут господин подходит поближе и вежливо так, с неподдельным интересом спрашивает: а на траве-то лежать не мокро? Тут-то я ей и поверил, но сам виду не подаю и говорю так небрежно и спокойно: нет, лейтенант, не так уж и мокро. Он достает изо рта сигару, вежливо мне кивает, улыбается и убирает девкин велосипед в кювет — чтобы проезд не загораживал. Ну и идет своей дорогой, помахивает тростью с довольным видом.

Какой воспитанный господин, думаю я, отряхивая барышне спину. Но не успел я с ней и словечком перекинуться, как она запрыгивает на велосипед и уматывает с такой скоростью, будто за ней сам черт гонится. Тут-то я и понял, что все это время ей просто было страшно, и вообще она все это от страха. Большего разочарования я в жизни не испытывал.

Прошло, значит, несколько дней, я и думать забыл про всю эту историю и, сославшись на больную спину, удачно прикомандировался: перекрашивать теплоход, который конфисковали во флот. И тут проходит слух, что меня сажают на гауптвахту к лейтенанту Вестеру. Так оно и вышло. После обеда приходит этот манерный господин на верфь, теперь-то в форме, но сигара и пухлое личико на месте, и выглядит он уже не так дружелюбно. Вам приказано явиться завтра, в субботу к трем часам, говорит он, за что — сами знаете. Разворачивается и уходит, а я думаю — вот ведь не повезло. Еще и во время увольнения.