Змея

Дагерман Стиг

Работа в столовой начинает замедлять ход, и на первый план выходит гудение разговоров, огромный зал превращается в осиное гнездо. Перед мойками, куда положено скидывать липкие остатки каши, начинают извиваться длинные серые очереди. Рядом стоят подносы из нержавейки, испачканные пятнами молока и каши, и людям с чувствительным желудком на такое лучше не смотреть. Гидеон обычно извиняется, говорит, что ужасно спешит, и идет сразу к серому прилавку с грязной посудой. Сёренсон — вообще садист, поэтому не упускает случая за ужином в подробностях рассказать Гидеону, как выглядят такие мойки в других полкaх. Там висят на стене щетки с деревянными ручками, и надо самим счищать все, чему посчастливилось избежать ножа и вилки. С особым наслаждением начинает перечислять ингредиенты в ошметках на этих самых щетках, ну и тут Гидеону, конечно, кусок в рот не лезет. Он тихонько выходит из-за стола и берет себе кофе в парке.

Но этим утром все не как обычно. Гидеон идет вместе с нами к мойкам,

а мы и не обращаем на это внимания и вскоре снова выходим в полусонный двор. Криво приклеенное к небу солнце заставляет стены казармы смущенно краснеть, после утреннего выезда на Йердет возвращаются верховые на своих черных конях, с высокомерно напряженными шеями. Сбруя блестит, гравий шуршит под копытами, словно заезженная пластинка. Издалека доносится гудение автомобилей — низко посаженными кузовами они напоминают угрюмых бульдогов. Шоферы в брюках из блестящей кожи сидят на подножках и курят. Струйки синего дыма неспешно смешиваются с подрагивающими облачками дыма из выхлопных труб. Во дворе казармы становится жарко; глядя себе под ноги, мы здороваемся с лейтенантами. Из дверей столовой серыми змеями извергаются потоки людей и текут ко входам в казармы. На часах без пяти восемь, трубач-коротышка торопится занять свое место на бункере. У него на груди, словно лента с орденами, сверкает труба. Подойдя к бункеру, он вытягивается по стойке смирно, поворачивается, запрокидывает голову и прикладывает мундштук ко рту — инструмент латунной змеей устремляется в небеса. Минутная стрелка на столовских часах подрагивает в последний раз, перескакивает на восемь часов, и, как по мановению волшебной палочки, огромный двор тут же пустеет. В центре остаются лишь одинокие серые запоздавшие, они бросаются со всех ног, но не успевают, первые звуки трубы застают их на бегу — над зданием штаба медленно ползет вверх флаг, — и они вытягиваются по стойке смирно.

Тем временем мы молча поднимаемся по широкой заплеванной лестнице. Горнист резко перестает дуть, едва флаг поднимается на самый верх, и серые фигуры c короткими карабинами при полной амуниции бегут в нашу сторону, угрожая раздавить своим весом. Мы прячемся в коридоре и сбиваемся в кучу у окна. Как будто одновременно на полную открыли с дюжину огромных кранов, и теперь из ворот части хлещет серая волна людей. На гравии расцветают нарядные клумбы из каменных цветов, политых шипящей слюной, которой брызжут раздающие приказы командиры, говорит Писарь (ох уж эти его сравнения).

Ритуал исполнен, серый канон приказов спет, и первая колонна, громко топая, исчезает в направлении поля. Другие колонны, с менее опытными солдатами, нарезают кривоватые круги вокруг бункера — словно быки, бредущие по кругу, — с земли медленно поднимается пыль, и кажется, что они топают в облаке газа. Внизу под нами стоят караульные — руки заложены за спину, правая нога неуверенно выставлена вперед, внимательно слушают инструктаж. Метрах в трех слева от крайнего в шеренге стоит мужик, которого все зовут Попугаем: отчасти за голос, отчасти за внешность. Начальство любит поиздеваться, поэтому его всегда специально ставят поодаль, а он этого не понимает, потому что превратил свою жизнь в борьбу со всеми окружающими без исключения, и его туповатые глаза навыкате сразу же замечают, если у кого-то что-то не по уставу.

Ростом Попугай даже ниже самого маленького барабанщика из оркестра, а вот по толщине даст фору майору, но толстяком его при всем этом не назвать. Выглядит он так, будто его просто сплющило. Голос крикливый и визгливый, а бoльшую часть гротескно сплющенного лица занимает гигантский мясистый блестящий нос. Мы с равнодушным видом стоим у окна и смотрим на его огромные красные веснушчатые ладони, безвольно свисающие вниз, будто к ним привязали гири. Сёренсон ухмыляется той самой колючей ухмылкой, от одного взгляда на которую с души воротит, сплевывает на подоконник и поглаживает пряжку ремня, словно это револьвер. Проверка окончена, солдаты, щелкая каблуками, выстраиваются в колонну и маршируют по гравию. Только Попугай, сцепив руки на груди, словно огромное сердце, с трудом тащится к скамейке под нашим окном и плюхается на нее. Жара стекает через огромное сито солнца. Пыль поднимается все выше и выше вокруг уныло бредущих серых волов и приглушает звуки, превращая выкрики командиров в сдавленные вскрики. Два тяжелых грузовика, груженных зенитками, осторожно, словно по стеклу, ползут через двор и исчезают за воротами, покачивая кузовами. Сёренсон присвистывает сквозь острые передние зубы и бросает окурок прямо на сидящего под окном Попугая, но промахивается мимо пухлого затылка, и окурок тлеет на выжженном солнцем газоне.

За спиной снова громко хлопает дверь, раздается скрип сапогов — тревожный сигнал. Когда старшина Болл выходит в коридор и, насупившись, глядит на нас своими совиными глазками, у нас уже вовсю кипит работа. Сёренсон, Патлатый и Балагур спрятались в сортире и гремят мусорными баками. Весельчак Калле сидит в кладовке и шуршит списками экипировки, Джокер с Эдмундом делают вид, что двигают шкаф в другой конец коридора. Гидеон и Писарь пошли в город купить газет — у них-то рабочий день начинается только в девять.

Желтый

и пыльный день, с красными отсветами, прогуливается по казарменным коридорам. В помещении жарко и душно, крыши истекают потом. До нас доносятся пулеметные очереди пишущих машинок. Машинистки снуют туда-сюда между кабинетами. Мы опираемся о метлы и обсуждаем каждую барышню на предмет шансов затащить в койку. С ведрами в руках мы идем прям как сеятели, посыпаем пол коридора опилками. Потом наши метлы метут своими волосами тщательно отмеренные поверхности — мы сами их тщательно отмерили, чтобы хватало на долгий желтый день. В сортире ледяные струи воды вырываются из черных шлангов и бьют в тщательно закрытые окна, заросшие плотной паутиной, потом жжем в вытянувшей по стойке смирно буржуйке бумагу и влажные опилки, пока пряный дым не начинает просачиваться через замочную скважину в комнату майора. Ближе к обеду мы ласково и почтительно гладим стоящие в коридоре шкафы по головам влажной тряпкой, а потом, с сознанием выполненного долга, молча идем через двор, отчаяние прячется в наших карманах и сжимает нам горло. От солдатских сапог над двором постоянно стоят облака пыли, потому что поднимать ноги повыше большинству лень. В лучах брызжущего светом солнца дула пушек поблескивают матовыми негритянскими глазами. Все звуки окончательно проснулись и балансируют на грани с криком. Лошади стоят в конюшне, в кузнице звенит наковальня, лезвие пилы впивается в горло наступившему дню. Ряд соединенных между собой цепью орудий медленно перемалывает челюстями пыль, а день шагает дальше, желтая медь медленно сменяется алюминием. Мы сидим в роте, играем в покер на костях на подоконнике. Шестерки подмигивают, словно глазки новорожденных, эти равномерно расположенные кружочки своей геометрией вызывают глубокую печаль, а головокружительные пятерки удивленно глядят на нас, выпрыгивая из потных рук. Мы играем молча, стиснув зубы крепче обычного, и дело принимает серьезный оборот быстрее, чем раньше. Напротив нас враг, и пять кубиков шуршат в его ладонях. Мы знаем, что это все от отчаяния. От нашего отчаяния пахнет обидой и подозрительностью, и это сказывается на игре. При каждом броске мы жадно смотрим, как катятся выпадающие из ладони кубики, хотя ставка-то всего десять эре. Потом, беспощадные и жестокие, идем в кафе у церкви, встаем за игровые аппараты и засовываем пули в противника. Так и проходит день. Монетка солнца почти касается крыши. Достопочтенная послеобеденная вялость опускается на землю медленно, словно сова. Грузовики, гудя моторами, снова заезжают во двор. В парке раздается злобный щебет выстрелов, струйки светлого пряного дыма сочатся сквозь кроны деревьев. В подвале кухни гремит посуда. С верхнего этажа одной из казарм сбрасывают туго набитые грязным бельем мешки. Они вяло шлепаются в кузов грузовика, как раздувшиеся тюлени: пролетают три этажа, а потом с робким, едва заметным стуком попадают прямо в цель.

Первые отряды возвращаются с Йердет после учений. Головы поникли, словно цветы, которые долго не поливали. Хлесткие приказы командиров отскакивают от этой толстокожей усталости. Алюминиевый день близится к увольнению, и огромный утюг в окне медленно нагревается. Молча, без обычных шуточек, мы выносим гладильный стол и, злобно поглядывая друг на друга, начинаем заглаживать складки на гражданском обмундировании. Сегодня мы не брызгаемся водой, не пихаем друг друга локтем в бок — мы все надели маски, как будто выяснили, что кто-то из нас мухлюет в покер, но так и не поняли кто.

Двор казармы вдруг наполняется оглушительным скрежетом и звоном. Приклады глухо стучат о брусчатку, железные набойки на каблуках перемалывают песок. Раздается звонкое ржание лошадей, крупы блестят от пота, кони грациозно гарцуют на гравии, издаваемые ими звуки смешиваются с низким урчанием военных грузовиков, с трудом взбирающихся вверх по холму, и все это происходит на относительно небольшой площади. Связные на громоздких армейских велосипедах выписывают восьмерки по двору, подпрыгивая на выбоинах и лавируя между рядами пузатых пушек и более изящных зениток. Перед столовой снова вырастают серые очереди.

Пора забирать увольнительные. Их выдает старшина Болл, и он считает это вершиной своей военной карьеры. Старшина Болл — человек опасный, как и все люди, которые относятся к себе слишком серьезно. Поскольку его опасность обратно пропорциональна тому, что в нем можно воспринимать всерьез, для окружающих старшина Болл опасен, как граната с выдернутой чекой, ведь он считает, что его великая миссия состоит в том, чтобы надзирать за шестью уборщиками и следить, чтобы они надлежащим образом посыпали дощатый пол казармы опилками, и к миссии своей он относится невероятно серьезно, с фанатичным догматизмом. В те дни, когда нам положено увольнение, он выглядит как святой отец, щеки пламенеют от экстаза, глаза торжественно сияют, а весь объем тела вываливается за подлокотники кресла и становится совершенно непропорционален комнатушке. Болл выдает разрешения на увольнение длинной, пребывающей в нетерпении очереди. Увольнение не является неотъемлемым правом солдата, повторяет он каждому недостойному его внимания номеру, проходящему мимо и забирающему разрешение, каждое слово весит несколько центнеров. Нам восьмерым он говорит эти слова с особым упором.