Змея
Шрифт:
Писарь поднимал бокал с пивом до тех пор, пока золотой шарик на конце флагштока, торчавшего из стены отеля напротив, не закачался в желтой жидкости как маленький плот. Заявляю, произнес он, вытирая пивную пену с губ, заявляю вам с полной уверенностью, что мой страх — самый большой на свете [8] .
Он произнес эту фразу во второй раз, но никто, странное дело, ему не поверил. Литературный критик не поверил, поскольку в принципе с подозрением относился к людям, которые говорили слова, которые он с удовольствием сказал бы сам, а поэт — потому, что втайне придерживался того же мнения о своем страхе. Выпустив наконец из рук шнур портьеры, поэт качнул своим белым сияющим лбом в сторону комнаты. Будьте любезны обосновать, сказал он, думаю, что каждый считает, что живет подле самого жуткого болота на свете. А потом попросишь человека пойти да взглянуть на это болото непредвзято, и вдруг оказывается, что болото-то вовсе и не болото, а просто не самое подходящее место для теннисного
8
«Мой страх — самый большой на свете» — перифраз общеизвестной в Швеции фразы А. Стриндберга из письма 1876 года к Сири фон Эссен: «Возможно, у меня не самый острый ум, но огонь, мой огонь — самый большой в Швеции, и если вы пожелаете, то я подожгу это жалкое гнездо!»
Литературный критик слушал их беседу вполуха. Он уже сделал для себя вывод, что в любом случае использует произнесенную Писарем фразу в своем следующем эссе.
Разумеется, кивнул Писарь, мы все знаем, что болот хватит на всех — и на наших соотечественников, и на жителей других стран. Но все же мне представляется, что аналогия с теннисными кортами и площадками для гольфа, которую вы приводите, не совсем уместна. Спросите любого владельца болота или трясины, и он вам скажет, что он вообще в первый раз слышит о том, что у него на участке такое есть. Может, конечно, покраснеет, а может, и нет — неважно. Однако думаю, вы со мной согласитесь, что времена, в которые мы живем, способствуют редкой склонности к страху. В каком-то смысле удивительно, что это происходит именно в наше время, когда даже у самых бедных есть радио, и если нет особого желания, то можно не оставаться наедине с тишиной даже по ночам. И все равно, как бы люди этого ни отрицали, стоит за окном стемнеть, как они направляются к своему любимому болоту.
К моему глубочайшему сожалению, изобретение прожектора не поможет человеку, желающему просветить свое болото до самого дна. Быть может, некоторых обманом заставили думать, что все обойдется. Кстати, если задуматься, то таких обманутых наберется немало: бегают себе по лугам да полям, небось даже в футбол играют, стараясь не замечать, что страх гирей висит у них на ногах. Быть может, убеждают себя в том, что от страха, как от оспы, можно сделать прививку. А потом в один прекрасный день вы обнаруживаете, что у вас в комнате — змея, но где она — неизвестно. Вы впадаете в панику, переворачиваете все вверх дном, но змеи нет. И что тогда? Тогда вы понимаете, что страх — это болезнь, которая была у вас всегда, просто в латентном виде, страх пробирается по тончайшим нитям сознания, воспаляя их, и они воспламеняются и сгорают. Тогда вы понимаете, что выбора у вас особенно-то и нет: то, что вы считали свободой от страха, оказалось лишь более или менее судорожными попытками откреститься от него. Возможно, оказавшись в столь отчаянной ситуации, вы обнаруживаете, что все ваше бытие с трудом балансирует на верхушке страха, и начинаете готовиться к тому, что отныне вся ваша жизнь будет подчинена этому знанию. Но тут внезапно змея находится, и наступает самое жалкое зрелище — рьяные противники страха делают грудь колесом и заявляют: а мы и не боялись — только он, вон тот, в штаны наложил, ха-ха!
А это, продолжал Писарь, рассматривая плавающий в бокале с пивом золотой шарик, достойно не только презрения, но и сожаления. Трагедия современного человека состоит в том, что он больше не позволяет себе бояться. Роковая ошибка, ибо, перестав бояться, человек постепенно перестает думать. Что вполне логично, потому что тот, кто не решается бояться, должен отказаться от любых занятий, вызывающих беспокойство, и этот окольный путь приводит его в состояние ужаса. Не отсюда ли слепая и иррациональная вера общественности в силу генетики и культ физиологии, свойственная тем, кто из трусости стремится свести все проблемы к миру желудочно-кишечного тракта и желез внутренней секреции?
Минуточку, перебил его поэт, вскочил на ноги, поставил стакан на подоконник и принялся беззвучно вышагивать туда-сюда по пушистому ковру марки «Уилтон». Его чело сияло как зеркальце из слоновой кости, отражая лучи предзакатного солнца. Неужели я неправильно понимаю свое предназначение, произнес он наконец. Я всю жизнь думал, что предназначение поэта в том, чтобы спасать людей от страха, указывать им на то, что бояться-то, в сущности, нечего. Разве не гармония должна стать идеалом каждого человека? Вот вы называете себя социалистом, разве вы не должны стремиться к системе, где всем дается по потребностям, что обеспечивает хотя бы прожиточный минимум гармонии?
Вы правы, отозвался Писарь, я и правда социалист, но не в том смысле, как вы себе это представляете. Довольно распространенное представление о так называемом душевном равновесии, под которым подразумевается свобода от страха, должно занять положенное ему место среди других справедливых требований. Разумеется, это связано с тем, что для многих душевное равновесие является чем-то желаемым, возможно, даже самым желанным на свете, но лично я к нему не стремлюсь. Я стремлюсь к социальной справедливости, то есть к системе, где больше нет работорговли, где считается противоестественной обязанность чувствовать благодарность к работодателю, банку или лотерее, потому что они обеспечивают нам право жить. К системе, где право
Кровать под литературным критиком заскрипела. Он все никак не мог простить Писарю, что тот украл у него такое удачное выражение. Критик остановил взгляд на абстрактном пятне на потолке — как советовал делать то ли Георг Брандес, то ли еще кто-то из великих — и с легкой ухмылкой сказал: мне показалось, что кто-то тут говорил, что его страх — самый большой на свете. Было бы интересно послушать более подробный рассказ об этом. Сейчас-сейчас, сказал Писарь и добавил золотому шарику, который уже начал терять блеск, чуть больше жидкости для плавания, подлив себе в бокал из бутылки поэта, я как раз собирался перейти к этой теме. Поэт открыл окно и выглянул в сумерки. В тот же момент бездна улицы вспыхнула; зажглись уличные фонари. В подъезде дома напротив стояла девушка в красном берете и смотрела вверх, прямо на него, как будто ждала, что он ее окликнет, но поэт к ней присматриваться не стал и сел на подоконник спиной к окну.
Вы, может, решили, что я хвастаюсь, продолжал Писарь, когда я сказал, что мой страх — самый большой на свете. Вовсе нет: мне, как писателю, совершенно очевидно, что мой страх должен быть больше, чем у всех остальных, потому что писатель должен быть символом всех тех, кто не пытается придушить страх внутри себя. Как, например, символом рабочих должны быть представители самых тяжелых профессий, шахтеры и подрывники, а не огородники, не прогнившие капиталисты, не второй помощник бухгалтера, так и символом человека тревожного должен быть тот, кто дошел до дна своего страха, кто лучше всего знает этот страх и меньше всего страшится его, благодаря привычке постоянно быть с ним на короткой ноге. Этот человек — писатель. Разве не должен писатель испытывать более сильный страх, чем кто-либо другой в этом мире?
Поэт опустошил бокал и принялся расхаживать по комнате. Все трое основательно напились, поэтому комната вдруг стала меньше, будто стены начали сжиматься, заставляя приятелей придвигаться все ближе и ближе друг к другу. С потолка легким дождиком опустилось облако благих намерений: возлежавший на кровати литературный критик перешел к стадии прощения, решив, что все-таки обязательно использует это меткое выражение в следующем эссе. Поэт повернулся к окну и выглянул на улицу: девушка в красном берете никуда не делась. Может, все-таки позвать ее сюда, подумал он, налил себе бокал до самых краев и приподнял, со значением глядя на нее. Девушка и бровью не повела, продолжая довольно вызывающе таращиться на него. Поэт спешно ретировался, отойдя от окна вглубь комнаты.
Мысли безжалостно разбегались в стороны, болтались, как ключи на кольце, и с дребезжанием падали на землю одна за другой. Он постарался аккуратно надеть их обратно на кольцо, это заняло некоторое время, но наконец ему все-таки удалось собраться с мыслями: не кажется ли вам, коллега, что вы слегка романизируете страх? Неужели нам правда так необходимо быть с ним, как вы выражаетесь, на короткой ноге?
Не знаю, ответил Писарь, но мне кажется, куда опаснее романтизировать гармонию. Припоминаю, что философия гармонии, чьим основным инструментом является антиинтеллектуализм, сейчас, во время войны терпит сокрушительное поражение. Из страха лишиться душевного покоя, из страха испытать страх, даже те, у кого еще было что-то в голове, присоединились к хору сторонников боевой готовности. Гармония превыше всего, и если ее можно добиться задешево — всего-то и надо плюнуть себе в лицо! — то почему бы нет? И тут же в ход пошли старые лозунги, сшитые по образцу тридцать седьмого и тридцать девятого года, вооруженные револьверами и маузерами, но никто даже заикнуться не решился о том, что король-то — голый. Поскольку в соответствии с идеалом гармонии мы давно отказались от права думать, почему бы и сейчас не отключить мозг — и горе тому, кто осмелится поступить иначе, — почему бы не плюнуть в лицо кому-нибудь еще! Как же жалок этот обман в глазах того, кто пристально наблюдает за инфляцией лозунгов на задворках боевой готовности! Ведь он обязан поверить в то, что решение проблемы — точнее, не решение, потому что решения нет, а его потенциальная возможность — в возрождении интеллектуализма, который хотя бы имеет смелость смотреть страху в глаза, а не прятаться в пещерах и опочивальнях инфантильной мистики. Возможно, бегство действительно необходимо, но тогда уж не таким наивным способом, как предлагают в «крутом детективе».