Знакомьтесь — Вернер Херцог

Кронин Пол

Это напоминает мне рассказ Оливера Сэкса «Видеть или не видеть» [50] о слепом от рождения человеке, который в один прекрасный день обретает зрение. Но, как и Каспар, он ничего не знает о мире, и когда он смотрит на хирурга, сделавшего ему операцию, то видит лишь свет и неясные очертания.

Точно. Эти чувства, эти идеи я и хочу донести до зрителя. Видя в картине «Край безмолвия и тьмы» Фини Штраубингер, живущую среди образов и звуков былых лет, мы задаемся вопросами о восприятии и памяти, а уникальная история Каспара Хаузера наводит на размышления о человеке, не затронутом, не искалеченном цивилизацией. Некоторые сцены в фильме как будто затянуты, например, в самом начале — хлебное поле, волнуемое ветром. Я посчитал важным

задержаться на этой сцене, потому что хотел, чтобы зрители почувствовали то же, что чувствует Каспар, взглянули на нашу планету как в первый раз, увидели ее юными глазами Каспара. Для подобных кадров мы устанавливали телеобъектив поверх объектива «рыбий глаз», в результате получилось очень необычное изображение.

50

Рассказ «Видеть или не видеть» входит в сборник «Антрополог на Марсе». (На русском языке — М.: ACT, 2009). См. прим. 40.

Не последнюю роль играют также видения Каспара и закадровая музыка. С формальной точки зрения музыка не меняет изображения, но некоторые мелодии, дополняя зрительные образы, способны открыть зрителю истинный смысл сцены. Как бы меняется ракурс. Повествование может быть алогичным, но иногда при добавлении музыки сцена обретает внутреннюю логику. С помощью музыки я хотел показать, что Каспар пробуждается от забытья, выходит из почти кататонического состояния.

Как получилось, что вы пригласили на роль Каспара Бруно С.? Разведкой на местности вы занимаетесь сами, а как насчет подбора актеров?

Это же важнейшая часть моей работы. Если есть хороший сценарий и хороший актерский состав, можно обойтись и без режиссера. Не знаю, кто сказал, что подбор актеров — девяносто процентов работы режиссера, но он, без сомнения, прав.

Тем не менее иногда очень непросто убедить остальных в правильности своего выбора, и Бруно С. — наглядный тому пример. Впервые я увидел Бруно в фильме о берлинских уличных артистах «Бруно Черный» [51] . Я был сражен наповал и попросил режиссера познакомить меня с ним. Через несколько дней мы пошли домой к Бруно, он открыл дверь, мы объяснили, кто я такой, и Бруно, глядя в сторону, нерешительно протянул руку. Он был недоверчивым, подозрительным, не любил говорить с людьми. С самого детства он провел столько времени взаперти, что у него были все основания не доверять чужакам. И хотя при первой встрече он с полчаса даже в глаза мне избегал смотреть, взаимопонимание установилось довольно быстро и сохранялось на протяжении всех съемок.

51

«Bruno der Schwarze — Es blies ein J?ger wohl in sein Horn» (Бруно Черный. Однажды охотник протрубил в рог, 1970), режиссер Лутц Айсхольц.

Никто не верил, что Бруно сможет сыграть главную роль в художественном фильме. Первый и единственный раз в жизни мне пришлось устроить пробы: Бруно в костюме, с партнером по сцене, съемочная группа в полном составе. Я с самого начала знал, что из этого ничего хорошего не выйдет, и страдал, не могу вам передать как. Получилось мертворожденное дитя, мертвее некуда. Но когда я стал смотреть эти позорные кадры, меня вдруг осенило, в чем ошибка, и это придало мне уверенности в том, что именно Бруно должен играть Каспара. Я понял, что маху дал не Бруно, а я сам. Показывая пробы друзьям и телекомпании, которая должна была частично финансировать картину, я вжался в кресло. После просмотра директор канала «ZDF» поднялся и спросил: «Кто еще против Бруно?» Руки собравшихся взметнулись вверх. Но тут я почувствовал, что человек рядом со мной руки не поднял. Я повернулся, — это был Йорг Шмидт-Райтвайн, мой оператор. Я спросил: «Йорг, значит, ты „за“?» Он только ухмыльнулся и кивнул. Великий момент.

Мне никогда не нравилась эта демократическая система с подсчетом голосов. Я сказал: «Играть будет Бруно». Прямо как в Средние века: если вся братия из наплевательского отношения и трусости или бестолковости и занудства выступала против какого-нибудь нововведения или реформы уклада монастырской жизни, и только два монаха обладали яростной, исступленной уверенностью в том, что для дела Веры перемены необходимы, тогда эти двое, просто потому, что так отчаянно желали перемен и доверяли своей интуиции, объявляли себя melior pars — «лучшей частью» — и побеждали в голосовании. Мне это кажется разумным: побеждать должны не те, кто превосходит числом, а те, кто знают наверняка, чувствуют интуитивно и хотят отчаянно. И я сказал, обращаясь ко всем: «Голосование состоялось, мы победили». А потом спросил у директора «ZDF», от которого

зависела существенная часть бюджета, со мной он или против меня. Он долго на меня смотрел, потом сказал: «Я в команде». Его зовут Вилли Зеглер, и он настоящий друг. Мы немедленно взялись за дело.

Почему вы решили сохранить фамилию Бруно в секрете?

Мы сохранили анонимность Бруно потому, что он сам об этом попросил, и я думаю, это было правильное решение. Когда ему было три года, его мать, проститутка, так его избила, что он перестал говорить. Под этим предлогом она сдала Бруно в приют для умственно отсталых детей. Он сбежал оттуда, его поймали, и последующие двадцать три года он провел в психиатрических больницах, приютах и колониях. Когда я познакомился с Бруно, принудительное лечение уже убило в нем даже самые простые человеческие стремления, включая желание позаботиться о себе.

В начале фильма, когда Каспар сидит в подвале, прикованный ремнем к полу, за кадром вы слышите дыхание Бруно. Я не стал трогать звук, потому что Каспар дышал бы так же. Работая с таким неопытным актером, как Бруно, нам приходилось все диалоги писать вживую, — с дубляжом бы ничего не получилось, Бруно не вынес бы удушающей атмосферы студии. Это, конечно, добавило хлопот: звуки 1828 года мы писали прямо на площадке, и чтобы не просочились шумы двадцатого века, пришлось объявить в окрестностях площадки табу на автомобили.

Бруно отчетливо понимал, что фильм не только о том, как общество убило Каспара Хаузера, но и о том, что общество сотворило с ним, Бруно. Может быть, поэтому он хотел остаться анонимным. Я по сей день его называю «неизвестным солдатом кинематографа», и памятник ему — «Загадка Каспара Хаузера». Я даже подумывал назвать фильм «История Бруно Хаузера». Роль вызвала в нем глубокий отклик, он по-настоящему прочувствовал ее. Я быстро понял, что его нельзя надолго лишать привычной обстановки, нельзя отдавать на растерзание прессы и превращать в кинозвезду. Когда я сказал ему, что нас пригласили в Канны, он страшно оживился и заявил: «Дер Бруно хочет транслировать этим людям, как он играет на аккордеоне». «Дер Бруно» — это он так себя называл. Я боялся везти его на этот мясной рынок, но он очень хотел поехать и в итоге отлично провел время. Вы знаете, журналисты в Каннах страшно назойливы, но Бруно был на высоте. Один раз он встал с аккордеоном перед публикой и сказал: «Сейчас я вам сыграю все оттенки красного». Он привлек к себе столько внимания и при этом оставался совершенно равнодушен к славе, толпы фотографов его не пугали. На пресс-конференции фильма он всех сразил неподдельной искренностью и наивностью. Он сказал, что приехал, чтобы первый раз в жизни увидеть море, и поразился, какое оно чистое. Кто-то заметил, что на самом деле море довольно грязное. «Когда на земле не будет больше людей, — сказал Бруно — оно снова станет чистым».

Бруно легко адаптировался на съемочной площадке? Должно быть, для него это было весьма необычно.

Без взаимного доверия, вскоре установившегося между нами, ничего бы не вышло. Я часто держал его за запястье, у нас с Бруно все время был физический контакт. Я держал его не за руку, а за запястье, как будто щупал пульс. Ему это почему-то нравилось. Иногда на него находило, и он разражался тирадами о несправедливости мира. Когда такое случалось, я просто останавливал съемки и давал ему выговориться. Один раз я страшно рассердился на звукорежиссера, который после часа этих излияний, открыл журнал и начал читать. Я сказал: «Тебе платят за то, что ты слушаешь Бруно. Мы все будем его слушать». Через несколько минут Бруно обычно замечал, что все на него смотрят и говорил: «Дер Бруно слишком много болтает. Давайте работать». Я все время твердил ему: «Бруно, если тебе нужно поговорить, говори свободно. Это не мешает работе, это для нашей работы очень важно. Просто не все нужно снимать на пленку».

В прошлом он часто сбегал из исправительных заведений, скрывался и поэтому постоянно был настороже — ждал, что в любую секунду за ним явится полиция. Ему так понравился его персонаж, что он отказывался снимать сценический костюм и часто даже спал в нем. Однажды он не появился к завтраку, я понял, что он проспал, пошел и постучал в дверь. Он не ответил, я толкнул дверь и на что-то наткнулся. Оказалось, Бруно спал не на кровати, а прямо у порога. Потом я узнал, что он так спал с первого дня съемок. Положил подушку и одеяло на пол, чтобы сразу убежать, если вдруг какая-то опасность. Через секунду, через долю секунды, он уже стоял передо мной, сна ни в одном глазу: «Да, Вернер, что такое?». У меня сердце защемило, когда я это увидел. Я сказал ему: «Бруно, ты проспал. Ты что, спал прямо на полу?» — «Да, — сказал он, как обычно, о себе в третьем лице, — Дер Бруно всегда спит рядом с выходом». Так он чувствовал себя в безопасности.