Знание-сила, 1997 № 05 (839)
Шрифт:
В названии своей книги я позаимствовал «часовщика» из знаменитого трактата богослова XVIII века Уильяма Палея. Его «Естественная теология, или доказательства бытия атрибутики Бога, собранные по проявлениям в природе», опубликованная в 1802 году,— самое известное изложение «Доказательства от замысла», всегда остававшегося наиболее убедительным аргументом в пользу существования Бога. Эта книга вызывает у меня просто восхищение, потому что автору удалось в свое время сделать то, что я пытаюсь сделать сейчас. У Палея была определенная идея, он страстно верил в нее и не пожалел усилий, чтобы четко доказать свою правоту. Он испытывал должное почтение к сложности живого мира и понимал, что этот мир требует совершенно особого объяснения. Он был не прав лишь в одном — приходится признать, что это одно
Палей начинает свою «Естественную теологию» знаменитым рассуждением: «Допустим, что я шел по вересковой пустоши и споткнулся о камень; если бы меня спросили, как там оказался этот камень, я, вероятно, ответил бы, что у меня нет никаких оснований сомневаться в том, что он лежал там извечно, и, вероятно, было бы совсем непросто показать абсурдность такого ответа. Допустим, однако, что я нашел на земле часы и меня спросили, как могли часы попасть на это место, мне едва ли пришло бы в голову ответить, как в первый раз, что, насколько мне известно, часы лежали там всегда».
Здесь Палей оценивает разницу между природными физическими объектами, такими, как камни, и объектами, задуманными и созданными человеком. Далее он подробно объясняет, с какой точностью сделаны винтики и пружинки часов и как хитроумно они соединены друг с другом. Если мы находим на болоте такой предмет, как часы, и даже если мы не знаем, как они возникли, то сама их точность и сложность заставят нас заключить, что эти часы кто-то должен был сделать, что когда-то и где-то должен был существовать мастер или мастера, создавшие их для цели, которой они, как мы обнаружили, действительно соответствуют, и мастера эти придумали их устройство и предопределили их назначение.
Никто не мог бы привести разумное возражение против такого заключения, настаивает Палей, а между тем это именно то, что делает, в сущности, атеист, когда он созерцает создания природы, потому что любое указание на замысел, любое проявление предначертанности, существующее в часах, существует в созданиях природы с той разницей, что природа побивает человека величием и числом своих творений и притом в такой степени, которая превосходит любые расчеты.
Палей убедительно доказывает свою идею с помощью прекрасных и полных благоговения описаний анатомических структур, присущих живому, начиная с человеческого глаза, излюбленного примера, который использовал Дарвин. Палей сравнивает глаз с телескопом, инструментом, созданным человеком, и приходит к заключению, что «глаз был создан для зрения, и это так же несомненно, как и то, что телескоп был создан в помощь глазу». Так же, как телескоп, глаз должен был иметь своего проектировщика.
Аргументация Палея пронизана страстной искренностью, и для своего времени он блестяще образован биологически, однако он не прав, причем восхитительно и совершенно не прав. Аналогия между телескопом и глазом, между часами и живым организмом неправомерна. Несмотря на все кажущиеся доводы против, единственный часовщик в природе — это слепые силы физики, хотя и проявляющиеся весьма необычным образом. Настоящий часовщик обладает даром предвидения: он замышляет свои винтики и пружинки и способы их соединения друг с другом, видя своим мысленным взором будущую цель. Естественный отбор — этот открытый Дарвином слепой, лишенный сознания автоматический процесс, который, как мы теперь знаем, позволяет объяснить существование и кажущуюся целенаправленность всего живого,— не имеет в виду никакой цели. У него нет ни разума, ни мысленного взора. Он лишен видения, предвидения и зрения вообще. Если можно сказать, что он выполняет в природе роль часовщика, то этот часовщик слеп.
Я собираюсь объяснить все это и еще многое другое. Я не стану делать лишь одного: я не принижу чуда живых часов, так вдохновивших Палея. Напротив, я постараюсь показать, что, как мне кажется, Палей мог бы пойти даже дальше. В благоговении перед живыми часами я не уступлю никому. У меня больше общего с преподобным
Палей знал, что это требовало специального объяснения, знал это и Дарвин, и я подозреваю, что в глубине души мой собеседник-философ тоже знал это. Что касается самого Дэвида Юма, то иногда говорят, что великий шотландский философ отбросил «доказательство от замысла» на сто лет раньше Дарвина. Но Юм лишь возражал против использования видимой предначертанности в природе в качестве позитивного доказательства существования Бога. Он не предложил никакого альтернативного объяснения видимой предначертанности, оставив вопрос открытым. Какой- нибудь атеист в додарвиновскую эпоху мог бы сказать, следуя за Юмом: «Я не могу объяснить сложную предначертанность биологических объектов. Я лишь знаю, что Бог не может служить хорошим объяснением, так что нам следует ждать и надеяться, что кто-нибудь предложит нечто лучшее». Я не могу избавиться от ощущения, что такая позиция, пусть логически здравая, должна была оставлять человека неудовлетворенным и что, хотя атеизм можно было логически отстаивать и до Дарвина, именно Дарвин дал возможность состояться интеллектуально удовлетворенному атеисту. Мне хотелось бы думать, что Юм согласился бы с этим, однако некоторые из его произведений заставляют считать, что он недооценивал сложность и красоту биологических объектов. Молодой натуралист Чарлз Дарвин мог бы показать ему кое-что, но Юм умер за сорок лет до того, как Дарвин поступил в Эдинбургский университет, носящий имя Юма.
Я бойко рассуждаю о сложности и видимой предначертанности так, будто значение этих слов ясно. В некотором смысле оно очевидно: большинство людей интуитивно представляют себе, что такое сложность. Но эти понятия — сложность и предначертанность — занимают такое важное место в моей книге, что я постараюсь точнее подобрать слова, чтобы передать нечто особое в нашем отношении к сложным и, казалось бы, созданным по некоему замыслу объектам.
Так что же это такое — сложный объект? Первое, что обычно приходит в голову в качестве неотъемлемого признака сложного объекта, это его гетерогенная (неоднородная) структура Порция крема проста в том смысле, что если разрезать ее пополам, то обе части будут одинаковы по своему внутреннему устройству: крем гомогенен. В отличие от него автомобиль гетерогенен: почти каждая его часть отличается от других. Удвоив одну половину автомобиля, не удастся получить целый автомобиль. Во многих случаях это равносильно утверждению, что сложный объект, в отличие от простого, состоит из множества неодинаковых частей.
Такая гетерогенность, или «многочастность» может быть необходимым, но недостаточным условием. Многие объекты многочастны и гетероген ны по своей внутренней структуре, не будучи сложными в том смысле, в каком я хочу употреблять это определение. Например, гора Монблан состоит из множества различных горных пород, перемешанных таким образом, что где бы вы не разрезали гору на две части, эти части будут различаться по своему внутреннему строению. Монблан, в отличие от крема, обладает гетерогенной внутренней структурой, однако он все еще недостаточно сложен в том смысле, какой вкладывают в это слово биологи.
Давайте пойдем по другому пути в поисках определения сложности и используем математическое понятие вероятности. Попробуем принять следующее определение: сложным называют объект, составные части которого расположены таким образом, что он вряд ли мог возникнуть чисто случайным образом. Заимствуя аналогию у одного выдающегося астронома, скажем, что если разобрать самолет на составные части и просто перемешать их, то вероятность получить летающий «боинг» исчезающе мала. Части самолета можно соединить друг с другом миллиардами разных способов, но только в одном или в очень немногих случаях при этом получится самолет.