Зодчий

Мирсаидов Мирмухсин

И гончар Абуталиб, слышавший этот разговор, удов летворенно отметил про себя, что и придворные ни в грош не ставят этого завистника и клеветника.

После завершения медресе Мирзо гончару дело нашлось, а вот Ахмада Чалаби никто на работу не пригласил. И распорядителем работы на строительство новой бани в Герате пригласили другого человека.

На Кандахарском базаре начали строить новый торговый ряд. И тут мастера и рабочие, договорившись между собой, и близко не подпустили Ахмада Чалаби. Устад Кавам, начавший строительство нового медресе в окрестностях

столицы, тоже пригласил распорядителем работ не Ахмада, а дельного и славного юношу, недавно окончившего медресе. Очутившись не у дел, Ахмад Чалаби слоняется теперь по городу и, словно скорпион, не знает, в кого бы вонзить свое ядовитое жало. Случилось так, что на базаре он повстречал гончара Абуталиба.

Они окинули друг друга холодным взглядом, но Ахмаду Чалаби не терпелось излить на любого свою злобу, а тут как раз попался один из людей, близких зодчему.

— Эй, гончар, — крикнул он, — вы, наверное, помните, что для изразцовой облицовки я дал вам сверх нормы пятьдесят фунтов свинцового порошка лазурита, зеленых и черных красок? Что вы с ними сделали?

— Вы забыли еще и о коричневой краске, которую дали тоже сверх нормы, — ответил гончар.

— Верно! Хорошо, что вспомнили.

— Но вы ошиблись в счете, господин, — все до крошки пошло в дело.

— Да имейте совесть! Я же вижу, что посуда, которую вы мастерите сейчас, окрашена моими красками.

— А вы что же, совсем обнищали, Ахмад Чалаби?

— Некрасиво брать чужое. Да, я нуждаюсь, ну что же?

— Неужели это правда? На самом деле нуждаетесь?

— Правда.

— Я хочу удостовериться, действительно ли вы так нуждаетесь. Ведь я никогда не верил вам на слово. Но если сейчас вы говорите правду, то и ответ вам будет правдивым.

— Правда, истинная правда. Если я вру, то пусть покарает меня дух моего отца! Пусть шариат покарает.

— Хорошо, я вам верю, — сказал гончар и тут только заметил, что хитренькие глазки Чалаби совсем потускнели и поблекли.

— Да будет истинной правдой то, что вы в презрении и унижении! Да покарает вас дух отца! Да покарает вас шариат. Вы ведь не человек, а просто гадина!

— Как вы смеете меня оскорблять?! — завопил Чалаби.

— Да, господин, я вас оскорбил, но это и есть правда! Краски, которые вы дали мне, сверкают сейчас на изразцах порталов и куполов. А чтобы они ярче сверкали, я не пожалел их, а еще и своих добавил. Я-то боюсь бога и на чужое не зарюсь. А вы бесстыдно запускали руку не только в казну, но и в карман бедняков и нищих. В тот день, когда вам не удается ухватить хоть гроша от чужой доли, вы всю ночь глаза не сомкнете.

— Замолчите, проклятый!

— А я сейчас как схвачу тебя за глотку и дам разок по морде! Я-то клеветой не занимаюсь. Пусть тебя, подлеца, покарает дух твоего отца! Ты оклеветал самого святого человека, зодчего. Ты, негодяй, стал причиной его изгнания! И не жить мне на свете, если я сейчас не схвачу тебя за горло и не воткну нож в твое жирное брюхо. Прежде чем покинуть этот мир, я хоть совершу благое дело!

Гончар Абуталиб

уже потянулся к Ахмаду Чалаби, но тот вдруг громко вскрикнул и пустился наутек.

— Спасите, мусульмане, спасите! Этот сумасшедший гончар хочет меня убить!

И Ахмад Чалаби на глазах у людей кинулся вон из ворот базара.

— Здорово вы его, гончар! — одобрительно сказал наблюдавший за этой сценой Али-водонос. — Но если бы вы надавали ему тумаков, то было бы еще лучше. И мне бы удалось раза два наподдать ему. Но и так неплохо получилось, хотя у меня очень чесались руки.

— Я, оказывается, еще и сумасшедший! Это ведь настоящий жулик! Но не нам его бояться. Он ни на что уже не способен, этот негодяй!

— Народ давным-давно не верит ни чиновникам, ни должностным лицам, — заметил Али-водонос. — Да и как прикажете им верить? Когда человека обманывают раз, второй, третий, он в конце концов теряет веру и отворачивается от лжецов. Только побаиваются их, конечно, — у каждого ведь семья, дети, — иначе всех злодеев давно бы порубили саблями, да и государя заодно сменили бы. Но главное то, что все эти вельможи, все эти чиновники не чувствуют, не понимают, какую ненависть и гнев разбудили они в народе. Знай они это, вели бы себя иначе, ручаюсь вам.

— Эти слова — не ваши слова, будьте осторожны! Прошу вас, будьте осторожны!

— Вы правы, гончар, — осторожность никогда не мешает. Но ведь терпение уже истощилось!

— Говорите все, что угодно, только царский двор не задевайте. Боюсь, как бы вам не пострадать.

— И то правда!

— Помните об этом, братец, вы человек бедный, пришлый. Не дай бог, еще пострадаете за вашу смелость.

— Верно говорите, гончар! Но хочу сказать вам, что если вельможи не уймутся, то у людей наверняка лопнет терпение.

Устами водоноса вешала сама истина, чувствовалось, что кто-то внушил ему все эти мысли. И гончар, отправившись домой, все думал и думал о его словах, ему становилось страшно — не стоит шутить с властью государя, на этом деле недолго и голову потерять. Взять хотя бы такого прославленного человека, как зодчий: дунули, и след его простыл.

Лишили же власти и Сулейманбека, а уж как перед ним все дрожали. И в то же время повесили Низамеддина и его товарищей, храбро сражавшихся за государя. Ох, до чего же сложна и запутанна жизнь, неисповедимы пути господни, перемешаны людские судьбы. Что делать и где искать правду?

От Китая до Халеба, до Египта и Стамбула и далее, до Индии, Золотой Орды и реки Иртыш, простираются владения Тимурхана. Но эта необъятная держава стояла сейчас на пороге неминуемого своего распада.

Такого огромного государства не существовало вот уже восемь сотен лет по мусульманскому исчислению. Ни Дарий, ни Искандар, ни Чингисхан, ни Мамун, ни Джамшид, ни Махмуд Газневи — никто из великих этих завоевателей не сумел объединить под единой властью такого количества земель, не смог создать столь обширного государства. А хуруфиты? Не вестники ли они близкого распада господства тимуридов?