Золотая чаша
Шрифт:
– Для врача, – сказал дядя Дэвид, – тело – это только машина. Как экипаж без лошади для механика. И ничего больше.
Она не могла поднять на него глаз и разглядывала свои ногти: розовые, аккуратно подстриженные, блестящие как раковины.
– По тому, что ты мне сказала, – продолжал он мягко, – мне уже ясно, в чем дело. Но все равно я должен осмотреть тебя.
Какой стыд, жгучий, невыносимый стыд. Как только у людей хватает смелости пройти через это.
– Ложись и накройся простыней. Я выйду. Будешь готова, позови
Она лежала совершенно неподвижно. Корсет, рубашка, нижние юбки были сложены на стуле и в том, что они лежали на виду в чужой комнате было что-то неприличное. Она закрыла глаза, чтобы не видеть ни своих вещей, ни потолка, ничего. Затем позвала дядю Дэвида.
Простыня была поднята, прохладный воздух остудил ее тело, она почувствовала прикосновение холодного металла. Руки у нее были сжаты в кулаки. Я не здесь. Это не я.
Простыню опустили.
– Одевайся, – услышала она голос дяди Дэвида. – Потом поговорим.
Голос был сухим, лишенным всяких эмоций, и она поняла, что он подавляет гнев. Значит, это правда.
И тут ею овладел страх. Панический страх, такой же сильный, как если бы она стояла в бурю на краю обрыва или лежала ночью одна в огромном доме и слышала, как кто-то поднимается по лестнице. Она заставила себя встать, одеться, завязать шнурки на ботинках. Слезы текли у нее по щекам, она беззвучно рыдала.
Вернувшись, дядя Дэвид мягко, без всякого намека на гнев, сказал:
– Не плачь, Хенни.
Но слезы все равно продолжали течь у нее по щекам.
Старик отвернулся. На подоконнике жалкие серенькие воробышки, бедняки Дэна, чирикая, чистили перышки. Старик смотрел на них, барабаня по столу карандашом. Спустя минуту он снова заговорил:
– Ты мне расскажешь об этом, Хенни?
Она открыла рот, но изо рта не вылетело ни звука. Наконец, ей с трудом удалось прошептать:
– Я не могу.
– Ну, ладно. Рассказывать, собственно, и нечего. Это случилось, и все. По крайней мере, вы любите друг друга, а это главное.
Что ж, он, как всегда, подходил к вопросу с практической точки зрения. Что случилось, то случилось. Теперь надо подумать о том, что делать дальше. Этот его подход, отсутствие каких бы то ни было упреков и то, что он сумел подавить свою ярость, могли бы стать для нее утешением и опорой, источником надежды, если бы не слова «по крайней мере, вы любите друг друга».
Слезы прекратились. В отчаянии пытаясь собраться с мыслями, она переводила глаза с предмета на предмет: книги, лекарства на полках.
– А нет ли какого-нибудь средства? Губами дядя Дэвид изобразил улыбку.
– Есть средства, которые излечивают многое, но не это. – Он посмотрел на Хенни с нежностью. – Тебе придется выйти замуж. Немедленно. В буквальном смысле слова.
Хенни наклонила голову.
– Немедленно, – настойчиво повторил дядя Дэвид, затем спросил:
– Он знает об этом? Хенни покачала головой.
– Ты
«К чему твоя гордость? Положи голову на плечо этому старику, признайся ему во всем: ах, дядя, ты же говорил, что некоторые мужчины не могут подолгу оставаться с одной женщиной, ты же предупреждал».
– Я скажу, что ребенок родился преждевременно. Никто ничего не заподозрит, если я так скажу. Я позабочусь об этом, Хенни. Теперь, когда это случилось, ты должна быть мужественной.
– Я не знаю, смогу ли я, дядя Дэвид.
– Сможешь.
– Ты уверен больше, чем я сама.
– Ты сможешь, потому что ты должна.
Помогая ей надевать пальто, он сжал ее плечо теплой крепкой рукой и, открыв дверь, еще раз повторил:
– Милая моя Хенни, главное – вы любите друг друга. Помни об этом.
Она ждала Дэна на лестнице. В полутьме, пока он искал ключи, она одним духом выпалила то, что должна была сказать:
– Дэн, у меня будет ребенок.
Несколько часов, прошедших до встречи с Дэном, она не переставая думала, как ей себя вести. Отругать его за то, что он ее забыл; очаровать, надев кокетливую шляпку и платье с кружевным воротником; нежно взять за руки; зарыдать; заставить ревновать (каким образом, дурочка?) – она перебрала в уме все эти возможности и все их отвергла. Вместо этого она в конечном итоге просто и без обиняков выпалила: «У меня будет ребенок».
Он распахнул дверь с такой силой, что она ударилась о стену. Войдя, бросил на спинку стула свое пальто – Хенни заштопала в нем дыру, прожженную в лаборатории – и положил на стол книги, которые держал в руке. Она увидела, как он закусил губу.
– Откуда ты знаешь?
– Ходила утром к дяде Дэвиду.
– Господи, только не к нему!
– Почему?
Он достал сигарету и чиркнул спичкой. Она тут же погасла в его дрожащих пальцах.
– Он уверен? Это точно?
– Это точно.
Сколько раз взбегала она по этой лестнице, и дверь была открыта, а Дэн ждал ее с сияющим лицом и распростертыми объятиями, сгорая от нетерпения. Сейчас они стоят в разных углах комнаты. Он зажег другую спичку и поднес ее к газовой лампе; слабое пламя рассеяло царивший в комнате полумрак.
– Что он сказал? Он был в ярости?
Что мы должны немедленно пожениться. Что самое главное – это наша любовь друг к другу.
– Он был немногословен.
– Но что-то он должен был сказать. – Дэн смотрел в пол. – Наверное, готов был убить меня.
– Ну, от этого было бы мало пользы.
– Я разрушил его хорошее мнение обо мне… о нас обоих.
– Не уверена. По-моему, ему было очень жаль, что все так получилось.
Жалость. Она больше, чем грусть. «Зрелище, достойное жалости», – говорим мы, имея в виду нечто такое, что вызывает у нас грусть и в то же время жалость, потому что случившегося можно было избежать.