Золотая лихорадка
Шрифт:
У Красного мыса, отойдя от деревни верст двадцать, Иван велел спустить шлюпку напротив гольдского стойбища.
– Тут есть новый прииск, хищники моют, – сказал он капитану.
Иван взял оружие, плащ и в охотничьих сапогах сошел в шлюпку.
– Ох, зверь! – говорил капитан. – За новым миллионом поехал! Тут ведь знаменитые тайные прииски. Он, видно, знал давно, еще до отъезда, а прежде времени не трогал…
Иван сошел на берег. Шлюпка возвратилась на судно. Пароход пошел. А вровень ему шел Иван по берегу.
– Бердышов! – со страхом переговаривались они.
Иван купил у них лодку, поел талы, посидел в фанзе, потолковал, рассказывая по-гольдски о Франции и Германии. В полдень он уже гнал лодку под парусом через Амур и, налегая на весла, вошел в протоку и помчался между островами. А ветер крепчал и становилось все холодней…
ГЛАВА 23
Дуня правила парусом, а когда ветер переменился, стала толкаться шестом. Она шла под самым берегом, и удары ветра приносили какую-то желтую шелуху из густых, ложившихся, как волны, трав.
Дуняша мчалась вперед, а мысли ее несло против желания назад.
Начался дождь. Она успела загнать лодку в знакомое озерцо и пристала к берегу, где стояло старое охотничье зимовье. Ветер разгулялся и завывал все сильней, казалось, продувал насквозь лачугу. Дуня достала из-под нар сложенные дрова и посуду, выбежала на дождь, набрала в ведра воды и затопила железную печь.
У нее с собой был свежий хлеб, копченое мясо, хорошая сушеная рыба, консервы, сахар, чай и ягода.
Она разделась, вымылась и, надев чистую рубашку, развесила свою одежду по избе. На улице становилось совсем темно, и казалось, что наступили сумерки.
Одеяло и постель у нее были с собой. Она все расстелила. Ей все время чудилось, что скрипят уключины весел, в шуме волн слышался чей-то голос. Она почувствовала, что все время ждет кого-то, и подумала, что не едет на прииск, а бежит.
Тихо горели дрова. Дуня стояла над постелью как бы в нерешительности.
Дверь распахнулась и хлопнула, словно от сильного ветра. В зимовье вошел Иван.
Дуня обняла его, ее горячие руки скользнули по его тяжелой мокрой одежде. Она поцеловала его и, расстегивая пуговицы, прильнула к его груди, и опять стала целовать горячо. Мгновениями она с удивлением рассматривала его лицо, словно никогда не видела его.
– А где же твой пароход?
– Я все бросил! Как ты велела. Нету у меня парохода. Я молодой, бедный. Никакого языка, кроме гуранского, не знаю. Я вольный охотник…
Он быстро сорвал с себя плащ и куртку, бросил шапку.
– Пока ты росла, я ждал, как охотник… Добаловался до богатства… А теперь – опять к тебе! На лодке, один. Я тебя нашел, нашел… Мне, кроме тебя, никого и не надо!
– Если бы ты был бедный! – зажмурившись от восторга, сказала Дуня и отступила. – Ах, если бы!
Дуня и Иван спали
– Я, как собака, много лет хожу за тобой, – говорил он ночью. – И доходился.
Утром буря стихла.
– Осень! – сказал он, слыша сухой звон листвы.
– Да, осень.
– А был тогда март. Перед весной.
– Так же у отца, как теперь, за поскотиной табунились жеребята.
– Я печь затоплю!
– А я на что? На что у тебя парень молодой? Живо, давай, Иван, крутись! – крикнул он себе.
Ловко и наскоро приодевшись, он налегке выскочил из зимовья, стал что-то крушить топором. Внес охапку дров. Умело и не торопясь затопил.
– Сухие поленья! Диво!
Огонь запылал. Ее лицо смеялось радостно из-за вихров медвежьего одеяла.
Он словно пронырнул надо всем одеялом, и мохнатая бурая голова со ртом до ушей появилась рядом с ней на ее подушке. Теперь меховое одеяло на китайском шелку закрывало половину ее лица.
Дуня притихла. Ее глаза стали серьезны. Иван прильнул к ее груди, мягко положил руку на плечо. Она поцеловала его долгим поцелуем, словно говорила о чем-то очень важном. Но ее серьезность вдруг растаяла, открылись ровные зубы, ее лицо изменилось, и руки оплели его шею.
Пылал очаг в зимовье, и было тихо.
– А че будем жрать? – вдруг сказал Бердышов.
– Мне не хочется.
– А я отощал. Я ли не Ванька-тигр. Сейчас сгребу себе добычу… Хозяйка моя! Хозяйничай! А я пойду добывать пропитание!
Он затянул ремни на сапогах, надел пояс с револьвером и патронташем, взял ружье и ушел.
Куча смятой одежды лежала перед ней. Она стала все разбирать. Первый раз в жизни она держала его рубаху. Ее надо было повесить, все высушить и распрямить на горячем воздухе над печью.
Дверь скрипнула.
– Только ты не убеги! – сказал Иван, просовывая голову.
Она засмеялась.
– Я никуда не убегу!
Послышались глухие шаги, удалявшиеся в мокрую траву. Вскоре раздались выстрелы.
Когда-то Дуня хаживала в это зимовье. Спиридон охотился здесь на лосей. Лосиная Смерть подолгу бродил по окрестностям. Но кажется, что и место стало другим, и зимовье не то…
Дуня достала из-под нар котел, отнесла его на берег, вычистила песком и мелкой дресвой.
Иван тихо брел по глубокой, осенней траве.
– Сбежал твой сохатый? – спросила она.
Он вышел, обвешанный дичью.
– Чу, ты пойдешь за меня замуж? – спросил он тревожно.
– За бедного!
– Какой перелет! – сказал он, подымая голову и глядя на массу птиц. – В несколько этажей летят!
– Осень! – отвечала она.
– А тогда была зима!
– Нет, тогда была весна, – ответила она и заглянула ему в лицо.
– Дерзкие глаза у тебя, озорные! – сказал Иван.