Золотая Ослица
Шрифт:
А ты, похотливый мужичок, ты-то когда на посту? А, зарплату получил. Ну умница. Может, тебе за это завтрак приготовить?
Он вызывает у меня трезвое желание опустить на его красивую голову табуретку. И потяжелее.
И это длится очень долго. Это почти наказание. За что? До сих пор не знаю. Я все время хочу сыграть его на сцене. Но я не могу уловить прием. Как только я отлавливаю и передаю его многозначительное выражение лица, мне становится так противно и смешно, что воплощение мечты приходится снова откладывать. Временами мне кажется, что если я справлюсь с именно этим образом, я стану всемогущей. Смогу сыграть Время, Долг, Табуретку, Феллини, Арбузы Кучей, Стопку Бумаги, Термометр В
Иногда на него накатывает теория и практика "Молчи, женщина". Боже мой, говорю я тогда.
Он всегда в состоянии загадочной готовности к скрытой страсти, к безмолвному соглашению о беспредельной трепетности соития. Из него снопами вырывается свет тайного желания. У него в глазах плещется: это греховная страсть. Но страшная. Но сильная и всесокрушающая.
Когда мы гуляем по улицам и видим перед собой храмы, он смиренно крестится, бьет поклоны, отрешившись от моего присутствия. Иногда мы пытаемся вместе войти в храм; нас никогда не пускают вместе. То внезапный перерыв на уборку, то служба кончилась и все уходите. Грубо, как не принято, но нам отвешивают именно случайные неприятия нас. Мы поехали в Сергиев Посад, был один из великих праздников. Он, Ж, пошел приложиться к какой-то святыне внутри храма, я попыталась войти за ним, но жесткая властная сила отбросила меня с порога и не дала войти; я заплакала и села на траву поодаль. Сижу и жду. Он выходит и спрашивает: что? Опять ничего, говорю я. Не пускает. Грешна, матушка, поясняет Ж. Давай, говорит, просто погуляем и поедем домой. Мы взбираемся на стены, на башни, сверху смотрим на дивный зеленеющий пейзаж, на купола и мирных туристов, и мирных паломников, и медленных коров на лугах, и облака в торжественных небесах, и вся Россия перед нами, но некий ужас удерживает нас от совместного приятия всего этого.
Однажды на улице, где мы жили, открылся храм. Добрые люди выгнали оттуда институт усовершенствования, склады; освятили, наспех повесили иконы и водрузили новую крышу с куполом и колокольней.
Потом убрали солнце, дали вечер, пустили дождь, а нам шепнули: идите гулять. Мы пошли. Приходим к зданию. А это уже не здание, а дом, а уже храм. Внутри свечи горят. Теплый дождь льется с темного ласкового неба. На мне нету платка. Он говорит: тебе нельзя туда. Храм. А сам опять крестится и идет ко входу. Опять, значит, собрался с Богом накоротке побеседовать, без меня. Я отталкиваю его и вхожу в храм первая. Без платка и в джинсах. И меня принимают, все показывают. Я понимаю, что это случайность. Просто никого нет, а служке скучно. Все равно спасибо.
Он потом порицает меня. Говорит, что нельзя было так. И вообще: постоянно складывается ситуация е г о близости к высшим инстанциям, а моей удаленности. По моей греховности. Господи, вздыхаю я. Непростой был случай.
Однажды утром он поцеловал меня и ушел на работу. И больше не вернулся. Никогда. Может быть, он теперь монах? Ведь кричал же: "Ты меня развратила!" Может, замаливает?
– Очень любопытная история, - сказал ночной попутчик.
– Мне, как существу не просто верующему, но твердо знающему, втройне любопытно. Значит, не справились, милейший Габриэль?
– Я вас ни в чем не упрекаю. И вы меня не трогайте, будьте любезны.
– Я, мистер Фер, - заметила Ли, - тоже не в претензии. История да история. Это всего-навсего Ж. Вы лучше переверните страницу в вашей мерзко-бордовой брошюрке...
– Ненаучно высказываетесь, сударыня. Это книга. Не брошюрка. Здесь еще очень много. Но вытерпеть вам придется, поскольку вы вынудили меня, а я соглашаюсь на таковые чтения не чаще чем раз в столетие. Слушайте во что бы то ни стало. Внимание...
***
Пятое продолжение
ночного попутчика
Гедат медленно приходил в себя. Долгий день впереди. Вечером встреча с Парадисом. На жизнь в новой оболочке требовалось гораздо больше сил, чем казалось раньше, когда оболочка была - Ли. Неуютно. Он учувствовал насмешливый зов неолитического предка, который вот только что, пять минут назад смекнул, что все эти вечно беременные загадочные женщины, скачущие вокруг, не могут рождать младенцев без помощи самца. И, пробросив миллион лет, мозг затуманила древнейшая обида на женщину, которая может и зачать, и не зачать, а он может только вставить в нее свой фаллос - и не может не вставить. Власть упругого столба ужасна. Он решительно встает, вздымается, орет своё благим матом - и должен выплеснуться. Любой ценой. А она, вольная птица страсти, решает судьбу результата! Несправедливо.
Ли терпеливо выслушала монолог Гедата и добавила: всё гораздо хуже, мой милый. У древнего человека вставало - и всё тут. А у современного встает лишь после воспеваний и жертвоприношений.
Ты о чем это? О каких жертвоприношениях и воспеваниях?
Как же, как же. Надо воспеть мужской ум, надо похвалить силу, восхититься решительностью, каким-нибудь искусством или ремеслом; надо принести в жертву свое время, свои чувства, а еще лучше просто всю жизнь - и не забыть твердо пообещать поход на край света, если ему, неугомонному, взбредет туда отправиться. И тогда он не просто снимет штаны и сядет к тебе на шею, а еще и рассмотрит драгоценную возможность объявить обществу о серьезных намерениях в твоем отношении.
Гедата передернуло от пассажа, выплюнутого в него Ли. Ведь я - это ты, Ли. За что ты меня так?
Я помню, кто есть кто, Гедат. Но я не знаю, когда мы разойдемся или развоплотимся, или один из нас поглотит другого, или мы оба исчезнем. Так уж странно вышло, что мы - это одно, но двое. В одной шкуре, причем в твоей. И если уж тащить эту ношу, то не застёгивая правду на пуговицы засаленных клише.
...Гедату был невыносим этот мудреный разговор с усталой Ли, так ловко устроившейся внутри его тела. Ли было многовато, она казалась душой, внутренним голосом, но с чрезвычайными полномочиями.
И это все? Неужели у него нету самостоятельной души, собственной цели, своего ясного смысла?
Ли с тревогой прислушалась к его попыткам самодеятельной идентификации. Неправдоподобно. У тела появились собственные мысли! Нереально.
Гедат, ты оболочка.
Нет, Ли. Если я - форма, то ты - часть содержания. Кусочек. Ты же внутри.
И внутри, и вне. Меня больше. Ты сошел с ума. Гедат, ты спятил. Ты... презерватив.
Гедат обиделся и пошел в ванную взглянуть в зеркала, не отражавшие друг друга. Включил верхний свет и оба светильника на стенах. Повернулся к правому зеркалу: рослый мягковолосый шатен с грустными глазами. Одет: джинсы и джемпер. Привлекателен, неуловимо плейбойен.
В левом зеркале: он же, но раздет догола. Просто голый. Небрит, круги под глазами. Руки опущены, чуть дрожат. Измученный член в полуобморочном состоянии, висит, но полон изнутри.
Ну и где тут тебя больше, Ли? Если ты еще цела, появись хоть в одном из зеркал. Давай честно разделимся.
Я в обоих зеркалах, Гедат. Не говори ерунды, все это - я. И не смей думать иначе. Пропадешь.
Я не пропаду. Спасибо Машеньке. Научила уму-разуму.
Гедат, забудь о ней. Она сейчас сидит дома перед телевизором и ждет звонка от мужа. Такая же нежная, чистая, невинная, красивая и молодая банкирская жена. Выбрось из головы. Пойдем гулять. В Москве хорошая погода, нас ждет Парадис. Всюду жизнь. Пойдем, форма. Не дури.