Золотая пучина
Шрифт:
Шутка — редкий гость в доме Устина. Грубоватые слова матери ободрили Ванюшку. Пригладив волосы и одернув рубаху, он бухнул перед ней на колени.
— Посватай за меня Ксюшу…
Матрёна от удивления раскинула руки, и рубаха скатилась на пол, белым подвенечным рукотером расстелилась у Ванюшкиных ног.
— Ты, никак, очумел, паря? Смеешься аль за-правду?
— Правда, мать.
— Никак в самом деле спятил! Выбрось из головы эту дурь. — Матрёна поджала губы, и в серых, почти бесцветных её
— Бей, режь — только посватай, — стонал Ванюшка. — Ночи не сплю, всё о ней думаю. Днем только её одну вижу. Мать!
Заныло материнское сердце. Но только мгновенье длилась Матрёнина слабость. Женитьба — дело не шуточное, и выбирать жену надо умом, а не сердцем. Надо, чтоб была сильная, работящая, хозяйка хорошая. Ласковая с мужем, со свекровью. Тут, вроде, Ксюша всем взяла. Но жена должна принести в дом приданое, приумножить хозяйство, а у Ксюши… Только отцовское ружье да красный кушак с охотничьм ножом. Нет, не пара она Ванюшке, не пара. Жена бесприданница — позор для семьи. Значит, или у жениха тайный изъян, или грех его покрывают.
Матрёна обхватила широкими, заскорузлыми от работы ладонями Ванюшкину голову, зашептала:
— Не надо, Ваньша, не надо. Выкинь Ксюху из головы. Жена по любви — счастливые ночи, несчастные дни.
— Не могу выбросить, мать. Сватай.
— Чернявые — добрые только в девках, а замужем — ведьмы.
— Мне всё одно.
— У неё за душой ни гроша.
— Зато руки работящие.
— Она не девка, — ещё тише зашептала Матрёна. — Она мужик. Какая девка белковать пойдёт аль на косачиные тока. А эта — што с ружьем, што с топором.
— Она сильная, мать. Она…
Ванюшка и любил Ксюшу за то, что она сильнее его.
— Помнишь, как она за Михеем ходила, когда его жеребец зашиб. Все суседи глумились — девка мужика обхаживать стала. Неспроста это. Ещё бы ворота дёгтем не намазали.
Дернулся Ванюшка, словно его огрели бичом, опустил голову, зашептал:
— Любого бы Ксюша выходила. Любого, мать! Сватай!
— Нет, Ваньша, не бывать этому! — Матрёна встала. Высокая, сильная, властная. Заправила прядь под белый платок, повторила, как отчеканила — Этому никогда не бывать.
Забыла Матрёна за житейскими заботами, как сама любила. Забыла, в чём видела, в чём искала она своё счастье. Может быть, с годами опытней стала, умнее? Или, может, счастье своё и чужое, пусть даже сына, ищут по-разному? В — разных местах?
Идёт Устин один по тайге.
— Золото несёшь? — вдруг слышатся голоса. И выходят на тропу бородатые мужики. Глаза, как уголья. Рубахи в шматках бурой глины.
— Золото несёшь? Ха-ха, поделись.
— Чего?
— Золото, говорю.
— Какое
— Богом? А ну, Филимон, пошарь у него за пазухой.
И Филимон — в плечах косая сажень, зубищи точно у лошади — расстёгивает ворот Устиновой рубахи и тащит из-за пазухи заветный узелок.
— Так-то нет у тебя золота? А ну, Филимон…
И Филимон — глаза зелёные как у кошки, ручищи мохнатые, словно в шубёнках — вытаскивает из-за голенища нож.
— А… а… а…
— Сватушка, родненький, што такое с тобой? Сватушка, — пугалась разбуженная Аграфена. — Может, испить подать?
Устин мычал, хватался рукой за грудь. Тут узелок. «Слава те господи. Цел».
— Устин Силантьевич, — слышится в темноте.
— Кто меня кличет?
Устин озирается. Никто никогда не величал его Устином Силантьевичем. Приятно слышать такое.
— Устин Силантьевич, что прикажете за золото ваше?
— Прикажете? Гм… Мне бы того… хомут, — говорит, а сам пугается своей смелости. За этот махонький кусочек и вдруг хомут.
— Отложите хомут Устину Силантьевичу. И самый наипервейший, наборный, — распоряжается купец в синей суконной поддёвке. По животу протянута золотая цепь. На широком лице угодливая улыбка. — ещё чего прикажете, Устин Силантьевич?
— Может, уздечку? А ежели плуг…
Съезжая изба. Голые стены. Длинная лавка, а на лавке Устин. Руки и ноги привязаны. Рубаха завёрнута на голову.
— Где взял фальшивое золото?
— Нашёл я. Нашёл. Вот перед богом.
— Перед богом? А ну-ка всыпь ему сотню горячих…
Свистит в воздухе розга, и острая боль пронизывает тело Устина.
— А-а-а…
— Егор, проснись ты, — будит мужа испуганная Аграфена. — Сватушка занеможил, кажись.
И так всю ночь.
Встал Устин разбитый, словно его цепами измолотили. Аграфена суетилась у печки.
— Вы, мужики, без меня поешьте. Мне постирушку надо кончать. Ты, сватушка, не уедешь, поди, не простившись-то?
— Рази такое можно?
— Угощайтесь, чем бог послал, а я побегу. Эй, сарынь! Кыш на улицу. Капа, забери Петюшку с собой.
У Капы глаза-сливинки. Выцветшее платьишко до пят. И Оленька такая же, только побольше. Петюшка в одной рубахе. Чуть пуп прикрыт.
— Давай, сват, похмелимся. — Егор выливает в деревянные мисочки крепкую брагу, подвигает к Устину ломоть свежего хлеба, мелко нарезанную и густо посоленную колбу, куски отварной свеженины.
— Можно. Будем здоровы.
После третьего повторения Устин осторожно глянул на улицу. Никого. Притворил дверь. Вынул из-за пазухи узелок. Развернул. Испытующе посмотрел на Егора и положил на стол заветную крупинку размером в горошину.