Золотая пучина

Ляхницкий Владислав Михайлович

Мороз пробежал по спине Устина.

— Я не такой, ваше скородье. Я…

— Знаю, что не такой, — перебил управляющий. — Поэтому и говорю с тобой по-хорошему… Пока господин пристав ещё почивает.

— Ваша скородь, да зачем же нам пристав? Невинен я.

— Как же невинен? Нашёл новый ключ с золотом и скрываешь, а тут земля Кабинета его императорского величества. От кого скрываешь? От самого государя? Тебе вроде нехорошо стало. Может, водички хлебнешь?

— Сделайте милость… дайте…

— Ты хороший мужик, Устин

Силантьевич. У тебя семья, дети. Хозяйство. Подумай о них. — Управляющий наклонился к Устину и доверительно зашептал — У нашей конторы есть разрешение искать золото. Можно так сделать, будто это ты не самовольно копал, а по договору с нами. Мы тебе ещё за работу заплатим.

Мысли Устина мешались.

— Ну, возьми свои деньги и подписывай договор, — наседал управляющий.

— Чего?

— Договор, говорю.

— Я, ваша скородь, неграмотный, — мялся Устин, пряча в карман деньги.

— Крестом подпиши, а мы свидетелей позовем, и вся недолга. Как называется ключ?

— Не знаю. Вот как перед богом.

— Не знаешь? Ну так и запишем — ключ Безымянный.

— Безымянный, — изумился Устин. Откуда управляющий знает, как называется ключ, где Ксюша нашла золото?

— Безымянный, — повторил управляющий. — Безымянный впадает…

— Сударь, подойдите к окну на минутку.

Голос спокойный. Даже любезный, а управляющий изменился в лице.

— Слушаю вас, Аркадий Илларионович.

Ваницкий в шёлковой белой рубахе, подпоясанной шнурочным пояском с кистями, в соломенной шляпе, стоял шагах в трёх от окна и большим пальцем показывал за спину.

— Он ещё здесь? С-сударь!

— Аркадий Илларионович, поверьте, я сразу приказал ему уходить, — и закричал вдогонку сутулому человеку в чёрном, что встал вчера между Валерием и Егором — Эй, немедленно с прииска! Если ещё раз увижу…

— Послушайте, — шептал приказчик побагровевшему управляющему, — кто без него на золотомойной машине работать будет? К тому же он ссыльный. По нашей просьбе приписан к прииску.

— По нашей же просьбе его и отпишут. Немедленно… Вон!

Этот крик словно отрезвил Устина. Он выбежал на крыльцо, к которому были привязаны две его лошади. Махнул через перила, оторвал поводья и, поднимая густую пыль, сразу перевёл лошадей в мах. Мелькнула зелёная крыша магазина, приземистые бараки, землянки, кресты на кладбище и покосившаяся церквушка. Далеко позади осталась грохочущая громада золотомойной машины и жёлтая яма разреза. А Устин всё гнал и гнал. Отъехав версты три, резко свернул с тропы в глухую тайгу.

Радостное ощущение свободы охватило Устина. С широких, раскидистых ветвей пихт бородой свисают пасмы сероватого мха. Трава зелёными стрелами протыкает прошлогоднюю прелую ветошь. Призывно, полный любовного томления свистит бурундук. Он потерял подругу и беспокойно мечется по земле, пушит чёрный хвост, стрелой взбирается по стволу, стрелой спускается обратно

и свистит, свистит.

Никогда не думал Устин, что запахи тайги, свист одуревшего от любви бурундука могут доставить ему такую вот радость.

Свобода!

А в кармане пятьдесят рублей. Устин вытащил их. Пересчитал. Пятьдесят пять и сорок четыре копейки. Это цена урожая с двух десятин. Так там нужно пахать, боронить, жать, молотить, везти в город, искать покупателя. Целое лето работы! А тут — полдня побродил с Ксюхой в ручье и пятьдесят пять целковых. Сбывается сон. Новый хомут! Новые литовки! Новая корова-ведёрница! Новая лошадь!

Когда прошла первая радость, рассчитал поточнее и получилось, что на лошадь не хватит. А если вздорожали литовки — теперь, в войну, всё дорожает — то и на корову не хватит.

Тускнеет радость.

— Ну, что б найти золотнику поболе. Или ещё хоть одну. Махонькую, — горюет Устин. — Где там. Посля сколь дней ходил по ключу, все камни перевернул — ничего не нашёл. Без сноровки не возьмешь. Надо Егоршу звать.

Решил Устин ночью вернуться на прииск. Никто не заметит. Благо, землянка сватова с самого краю стоит. И нехорошо уезжать не простившись с Егором и Аграфеной. По всему видать, вчерась из последнего угощали…

Устин сидел, притаившись в пихтаче, как вдруг донеслась до него песня, задумчивая, протяжная. Кто-то пел:

…Где золото роют в горах, бродяга судьбу проклиная…

Тронула песня Устина. Он тоже тащился среди нахмуренных гор, где моют это самое золото. И ему приходится скрываться от людей. Приподнялся из-за кустов, выглянул.

По дороге шёл высокий человек в чёрной косоворотке с мелкими белыми пуговицами. На голове рыжая шляпа с большими полями, на плече суковатая палка, а на ней за спиной узелок. Лицо смуглое. Нос большой, утюгом, и под ним, почти закрывая рот, пушистые усы с сединой. Что-то располагающее было во всей фигуре чернявого: не то глубоко посаженные глаза отсвечивали теплинкой, не то эта сутулость делала его вроде своим, домашним.

«Он! Чернявый! Тот самый, которого с прииска сегодня выгнали».

Вспомнил Устин и шепот приказчика: «Кто без него на золотомойной машине работать будет…». Никогда не тянуло Устина к людям, а тут потянуло.

— Бог поможа, паря, шагать-то, — окликнул он.

Прохожий остановился. Перекинул на другое плечо узелок.

— Кто зовет?

— Ходите сюда, мил человек. Отдохнем. А то малость и перекусим, што бог послал.

Напевен, своеобразен и привлекателен кержацкий говор Устина. Он то сыплет скороговоркой, как дьячок на клиросе, бросая слова горстями, словно горох, то неожиданно растянет какой-то звук. Не просто растянет, а как-то по-птичьему, с коленцами, переборами: па-аря-я.