Золотая пучина

Ляхницкий Владислав Михайлович

— Должна. Угощу! — в голосе гордость: свой дом! Муж! Семья! — Даже не верится. Вавила, а это черемуха? Ты её не руби. Пусть стоит у самой двери.

— Я не буду рубить. Федор меня надоумил: поставь, говорит, под кустом стол и лавочку. Чай будем пить. Ещё месяц и свадьбу играем. Прямо из церкви сюда — и конец. Кузьме ты больше не служишь.

Лушка потупилась.

— Не надо в церковь, Вавила.

— Как так не надо? Ты же хотела настоящую свадьбу.

— Хотела.

И снова прижалась щекой к груди Вавилы. Наклонила голову и стала совсем маленькой. Вавила гладил её волосы и допытывался:

— Почему?

Лушка

всхлипнула.

— Родненький мой, как подумаю — в церковь, лошади, ленты, бубенцы под дугой… дух перехватывает. Несутся кони деревней, а девки стоят у ворот и завидки их грызут. Такой парень Лушку взял. Лушку! А у меня душа вся горит. Мой Вавила. Мой! Никому не отдам. — И тихо, виновато — Нехорошо это? Правда? Но раз я такая, ведь не разлюбишь, не бросишь?

— Не брошу. Ты даже лучше такая… Прямая.

— Только с тобой я прямая. Все-все тебе рассказать хочется. Может, другой раз и не надо, а все равно рассказываю, — помолчала, вздохнула, поцеловала Вавилу. — А в церковь не пойдем, Вавилушка. Я долгого счастья хочу. Вдруг там кто-нибудь крикнет: «Вавила, кого ты к венцу привел?»

— И пусть.

— Нет, не пусть. Я соромить тебя не хочу. Я тогда утоплюсь. Не пойдем в церковь. Мне бы тут робить устроиться вместе с тобой. Скопить бы к весне денег и, как черемуха наша у двери отцветет, податься куда подальше, где Лушку не знают и Вавилу не попрекнут. Я совсем другая стала. Уж ежели позволишь мужем назвать, так моя душа всегда перед тобой нараспашку. Ничего не буду таить — ни хорошего, ни плохого.

Длинные остроносые лодки резали бирюзовую гладь Ак-су. Своенравна река Ак-су и изменчива, как избалованная красавица. Давно ли шумела она на каменной шивере, билась о скалы упругими зелёными волнами, металась, швыряла на берег белую пену, а вырвалась в подшиверье и сразу утихомирилась, разлилась, занежилась на глубоком плесе. Бежит, а поверхность воды не шелохнется, словно атласом бирюзовым покрылась река. Изредка пудовый таймень взметнется над водой, блеснет на солнце красными плавниками и заморщинят водяную гладь пологие волны.

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны…—

запевает Аркадий Илларионович.

— Выплывают расписные,

— подхватывают на других лодках.

Чист, свеж горный утренний воздух. Плывет над Аксу удалая песня.

— Пежен, навалитесь! Не то обгоним, — кричит Ваницкий.

Три лодки, нос в нос, плывут по Ак-су. На центральной на веслах — Ваницкий. Сбросил полушубок, шапку, сюртук и, засучив рукава сорочки, гонит лодку вниз по реке. Растрепались, рассыпались волосы, а серые глаза искрятся задором. С ним — Геллерстен, Василий Арнольдович, кормчий, запасные гребцы.

— А ну вспомним, как на море гребут, — налегает на весла Пежен-младший. В его лодке — отец, рулевой и тоже, конечно, гребцы. На третьей лодке — повар, гребцы, самовар, всякая снедь, прикрытая бухарским ковром.

Пежен гребет в полную силу. Раскраснелся. А Ваницкий словно играет

веслами и опять запевает:

Все отдам, не пожалею, Буйну голову отдам…

Гребцы на лодках подхватывают:

Раздается голос властный По окрестным берегам…

Река течет среди серых скал. Высоко наверху, как шпильки, торчат пихтушки, кусты. Эхо вторит песне и, кажется, будто сама Ак-су, сами окрестные горы поют об удали волжского атамана.

Даже старший Пежен с Геллерстеном, не зная русского языка, пытаются подпевать.

Лодки будто стоят неподвижно на воде, а горы, пихты на берегу и серые скалы, обрамленные чернью оголенных кустов рябин и черемух, в бешеном беге мчатся навстречу и вот-вот наскочат на лодки, разобьют их в щепки, потопят.

Грянем, братцы, удалую За помин её души.

Еще шире, привольнее льется песня, и вдруг её резко обрывает Ваницкий:.

— К берегу! Живо! Рулевые, ослепли, чёрт вас дери! — И так навалился на весла, что хрустнули гнезда уключин.

Рулевые разом бросили на дно лодок кормовые весла и схватили шесты, длинные, легкие, прочные, окованные железом с комля. Вскочили и стоя уперлись в дно шестами. Напряглись рулевые, прячут глаза от Ваницкого. «Ишь ты, какая оплошка вышла. Больно уж песня-то задушевная, застила глаза».

Сильные толчки шестов развернули лодки. Пеня тихую воду, они помчались к берегу, как выводок испуганных крохалят.

— Гоп… Раз… Гоп… Раз, — подавал команды Ваницкий, налегая на весла.

Прозрачная вода. Дно зеленовато-белесое и слегка волнистое, будто на него набросали груды лебяжьего пуха. Под ударами шестов «пух» всплывает и, шурша ледяными иглами, качается на волнах.

Шуга!

А за кормами лодок, среди пушистых куч донного льда остаются тропинки, словно лодки плыли, скребя днищем по дну.

Выскочив на берег, Ваницкий сердито нахмурил брови и показал рулевым кулак, затем, повернувшись к гостям, широко, приветливо улыбнулся и помог выбраться из лодок Пежену и Геллерстену. Гости топтались на берегу, разминали затекшие ноги. Озирались.

— Что случилось, месье Ваницкий, — спросил Геллерстен, с тревогой глядя на реку.

— Все в порядке, месье. — Аркадий Илларионович показал рукой вниз по реке. Оттуда доносился глухой шум. Будто огромный тигр или барс сладко потягивался спросонок и урчал. Геллерстен вопросительно посмотрел на Ваницкого.

— Там порог, — объяснил Ваницкий и показал на малюсенькую часовенку, стоявшую среди голых кустов черемух. Часовенка чёрная, крыша покосилась, как шляпка гриба, и покрыта зелёными лохмами мхов, — Это богородицын рынок. Грузовые лодки часто идут к порогу напрямую, а с пассажирами причаливают сюда, ставят в часовне свечу, затем лодки уплывают к порогу, а осторожные пассажиры идут по тропе через гору. Мы тоже поставим мадонне свечу, а себе самоварчик, — и обернулся к гребцам: — Ковер на берег, дохи, провизию. Костер! Самовар!