Золотая свирель
Шрифт:
— Никто. У меня приданого нет.
— Найдется кое-что, малая. Бабка в заначку припрятала. За Гетинку меньше дают. Вот Рох-вдовец еще весной про тебя спрашивал…
— Рох — кобель!
— Кобель, ага. Зато хозяин справный.
— Не пойду за Роха. Я лучше сбегу.
— Бегала уже. Ронька мой тоже бегал, где теперь тот Ронька!
Я решительно вылезла из-под стола.
— А куда он бегал, Левкоя? Как та страна называлась? Ирия?
—
— Там волшебники живут?
— Почем мне знать. Можа, волшебники, можа, нахлебники. Неучен наш бродяга оттеда приехал. Как был дурак, так и остался.
— Ирея, — повторила я. — Черная Ирея.
Если Райнара и ее книга мне больше не доступны, поеду в Ирею. Как отец. И стану волшебницей. Стану. Стану!
— Тю… — Левкоя ткнула в меня трубкой. — Глаза-то как замаслились. Вижу, дурь тебе в башку пришла.
— Не хочу замуж, хочу стать магичкой. Как отец.
— Да кто ж тебе сказал, что он мажик? Видали мажика! Он там, небось, только в кости жулить и научился.
— Ты не знаешь, где он, Левкоя. Может он уже великий волшебник.
— Э! Где этот великий волшебник? Что ж евонная мамка в земле ковыряется да болящих пользует, вместо чтоб на перине пуховой лежать? Что ж евонная женка в скиту сидит, белый свет ненавидит? А дочка евонная — в девках, а скоро уж в перестарках?
Я надулась. Может, отца давным-давно и в живых-то нет…
— Не дури, внуча, — Левкоя понизила голос. Глаза у нее потемнели, и глянула из них такая усталость, что у меня голова поникла и кулаки разжались. Забытый скребок оставил на ладони глубокую ребристую вмятину. — Одна ты у меня. Я ж тебе добра хочу, негоднице. Найдем мы тебе парня пригожего, доброго. Плечо тебе надобно, плохо, знаешь ли, бобылихой жить. Уж поверь старухе. Мне немного осталось, а ты одна не выдюжишь. Кость у тебя тонкая, в мамку. А будешь за мужниным плечом, как за каменной стеной, тогда и книжки свои вумные читай. И никто те слова поперек не скажет, ага. Да и где это видано, чтоб девка волшевать могла? Пока ты девка — никакой волшбы. Таков уж порядок. Так что забудь про королевну, про дурь ее заморскую, а лучше бабке своей помоги. У тебя ручки умелые, а сердце доброе, люди таких любят. Вот к вечере…
Грянули во дворе копыта, что-то залязгало, загремело. Окрик. Лошадиный всхрап.
Никогда я не видела, чтобы Левкоя так бледнела. Она стала ноздревато-белесой, как поплывшая по весне снежная баба. Пальцы у нее свело, трубка выпала, рассыпав по столешнице тлеющий табак.
В сенях грохнуло, простучали шаги. Я вскочила, сжимая словно оружие несчастный скребок. Дверь распахнулась, в горницу ворвалась Каланда. За ней ввалился
— Лехта! Араньика! Ахес эхперарте!
Она откинула плащ, сбив полой кочергу и совок для углей, протянула мне руки. Замшевые перчатки, в специальных разрезах на пальцах вспыхивают камни. Два золотых с эмалью запястья прихватывают рукава. Сверкающие кудри, ясные глаза, улыбка как цветок. Еще шаг — рука в перчатке крепко ложится мне на плечо.
— Вамох а тода приса!
Уходя следом за принцессой, я оглянулась. Левкоя сидела бледная, будто соляной столб, а перед ней на столе дымился черный пепел.)
Чувство вины разрушает. Затягивает в топи прошлого, увлекает бесконечной игрой в упущенные возможности. «Если бы я тогда сделал то, если бы сказал это… если бы свернул направо, а не налево… если бы послушался старших…» Чувство вины — наркотик, такой же упоительный как жалость к себе, только, может, чуть более горький. Там рядышком еще одна пакостная трясина — самоуничижение. Та, что пуще гордыни.
Гордынька?
Вот-вот. Она самая. Запомни их по именам, Лесс. Эти топи никогда не давали ни добрых ростков, ни цветов, ни плодов — ничего живого. Это плесень и ржа, гниль и тлен. Это провалы в Полночь.
Неправда. Это опыт. Вспоминая и размышляя, я делаю выводы. Чтобы потом не совершать подобных ошибок.
Вспоминая и размышляя — да. Но не упиваясь этим. Не щекоча воспоминаниями засохшие раны. Маг безжалостен, Лессандир. В первую очередь — к себе.
Не щекочу я ничего! Просто вспоминаю.
А теперь ты оправдываешься.
…
Тихий, переливающийся аккорд, словно дрогнула гроздь колокольцев.
— Малявка! — шепотом. Горячие пальцы принцессы стиснули мою руку.
Длинный, громоздкий, в чешуе огненных бликов — Эрайн выплыл из ночи как боевая галера. Звенящий шелест лезвий. Шаг тяжел, но бесшумен.
Лессандир. Ты звала. Рад тебя видеть.
Ты опять залез ко мне в голову без предупреждения, Эрайн.
Скрытность — та же гордынька, Лесс.
Руки его сложены на груди, голова опущена. Отсвет костра рыжим шелком кутает острия и зазубрины. Едва заметный поворот — свет располосован в мелкие клочья, осыпается искрами с черных лезвий. В глазах у меня пляшут зигзаги тьмы и золотые вспышки. Эрайн прекрасен, как корабль под парусами. Как солнце. Как тысяча звезд.