Золотая змея. Голодные собаки

Алегрия Сиро

Дон Освальдо, дрожа всем телом, опускается на землю, и холодный пот тяжелыми каплями стекает по его искаженному, бледному лицу. Перед глазами мелькают какие-то тени. Чоло смотрят на него молча. Пабло чистит окровавленный нож, а Хулиан жует коку, слегка постукивая по горшочку с известью. Они знают, что помочь уже ничем нельзя, слишком поздно, и потому спокойно ждут, когда юноша умрет. А он побледнел как покойник, но еще дышит, тяжело, шумно, и судорога сводит ему руки и ноги. Потом он затихает, рот кривится, глаза широко раскрываются, будто силятся что-то разглядеть за мутной пеленой. Но вот дыхание останавливается и взгляд тускнеет. Борьба окончена. Медленно, пока смерть еще хрипит где-то

там внутри, опускаются веки. Словно закрылись дверные створки…

— Помер?

— Помер…

Хулиан и Пабло принесли тело дона Освальдо в Калемар на носилках, сплетенных из веток. Труп совсем почернел. На следующий день, после ночного бдения и молитв, его похоронили. Да… вот она, Золотая змея!

XVII. КОКА

Над делянкой коки перед моей хижиной гуляет ветер. Покачиваются кустики, листья поворачиваются то лицевой, то тыльной стороной, и кажется, будто по грядкам катятся волны. От бесконечной смены светлых и темных тонов у меня рябит в глазах, но я все смотрю и смотрю. Я сижу, забравшись с ногами на камень, и вижу, как темнеет напоенный пряными запахами воздух. Это пахнут листья коки, рассыпанные для просушки на соседних делянках. Время сбора уже пришло, но я все еще никак не могу взяться за дело — дрожат руки, во всем теле какая-то смертельная усталость.

А кока все колышется, глядя на мое горе, колышется, будто хочет что-то сказать. Ее ягоды приманили множество голубей, они перелетают с куста на куст, тычутся клювом в маленькие красные точки и поют, поют в такт биению моего сердца. Не знаю, вырывается ли эта печальная песня из моей груди или, наоборот, входит в нее, поют ли это голуби или я пою? Песня у нас одна, как ее разделишь? Раньше я первым собирал и сушил коку, первым укладывал ее в корзины и, нагрузив ослов, отправлялся со своим товаром в горные селения. А теперь я совсем раскис, никак не могу взять себя в руки, и, хотя в голове у меня мутится от этих зеленых волн и грустные песни голубей кажутся мне моими собственными песнями, больше всего выбивает меня из колеи кока — уж очень она стала горькой.

Это началось в один то ли прекрасный, то ли злосчастный день. И вот как это было.

Флоринда долго грустила. Потом опять стала распевать свои песенки, и я уверен, что именно мне посчастливилось первым услышать ее.

Как-то раз рано утром я отправился к реке, туда, где под самой скалой, от которой начинается наша долина, растет густой тростник, — надо было нарезать стебли для дудок. И вдруг слышу — кто-то поет, да так чисто и звонко, что показалось мне, будто это не голос человеческий, а солнечный свет над долиной разливается. Пошел я на этот голос, точно пес по следу своего хозяина, хотелось посмотреть, кто поет. Оказывается, это Флоринда, кончила стирать, разделась догола и купается в свое удовольствие. А выстиранные рубашки побросала на тростник, и от них лениво поднимается пар.

Тело у Флоринды будто выточено из кедра. Глядя на нее, я вижу сад, где на отяжелевших ветвях мягко колышутся сочные плоды. Флоринда поет, а я чувствую, что песня эта — песня скал и горных ручьев, песня самой реки — запала мне в душу навсегда.

От беспредельно синих вод Мараньона на крепкое тело девушки ложится голубой отсвет. Ветер со свистом пробежал по тростниковым зарослям, будто заиграли сотни свирелей. А Флоринда все стоит обнаженная, одна, и вся природа любуется ее красотой. Даже неуклюжие каменные громады и те тянутся к ней своими острыми выступами. Тело у нее цвета обожженной глины, бедра крутые, живот округлый, груди высокие, налитые, на пухлых губах сияет улыбка. Огромные карие глаза, оттененные синевой, как у всех наших женщин, смотрят рассеянно,

а гибкие руки весело шлепают по воде, играют прозрачными майскими струйками.

Я иду к ней, осторожно пробираясь сквозь тростник, и кричу каким-то чужим голосом:

— Флоринда!

Она испугалась, бросилась к берегу, что-то накинула на себя. Я не знаю, кто смотрит так, как она на меня посмотрела тогда, — голубка, сова или змея? Я все иду вперед, крадучись, будто пума, и вдруг слышу крик:

— Флоринда-а-а!

Я бросился наперерез через тростники, выбрался на тропинку и давай рубить направо и налево, себя не помня. Свистит мачете, стебли ложатся один за другим, еще, еще… И тогда появился дон Панчо, ее отец, с большим узлом белья.

— Где-то тут должна быть Флори…

— Вон там, наверное, слышно было, как она пела…

— Мать еще кое-что собрала постирать…

— Там она, там…

— А вы что тут делаете? — В маленьких глазках старика вспыхивают подозрительные огоньки.

— Я тростник рублю, хочу дудки сделать… В Бамбамарке на них всегда спрос…

— Ну-ну, это дело хорошее…

Дон Панчо уходит, насвистывая, то и дело спотыкаясь о стерню…

С того дня меня будто подменили. В своей хижине я чувствую себя очень одиноким. Без конца жую коку, но она стала горькая, как полынь. Флоринда и вправду испугалась? Или бросилась к берегу просто от неожиданности? А может быть, рассердилась? Кока обычно успокаивает, но сейчас она совсем растравила мне душу. В меня вселился какой-то тоскливый страх. Донья Мариана говорит: «Не иначе как вас сглазили». Ни с Ромеро, ни с другими чоло я не могу разговаривать, как прежде. Кому я нужен теперь, кроме самого себя? Да и себе не нужен.

Ночью уханье филинов наводит на меня страх. Правду ли говорят, что они предвещают смерть? Конечно, умереть всем придется, но ведь не от того, что кричат эти птицы, иначе у нас в долине давно бы не осталось ни одной живой души. Но даже от таких рассуждений легче не становится. Когда среди ночного мрака раздается жуткий хохот филинов, просто невмоготу оставаться одному в доме. Тогда я вижу, как из чрева ночи наползают на меня зловещие тени, и слышу в криках филинов голос злого рока. Нет, не годится быть одному в такое время.

А кока горькая, горькая, как полынь. И сон никак не приходит.

Иногда у меня мелькает надежда, что солнечное утро и гомон счастливых птах вернут мне покой и, как прежде, радость побежит по моим жилам, радость жить, сеять, собирать урожай, снова и снова переправляться через реку, слышать шепот бескрайних лесов и шум вечных вод… Но кока горькая, а ведь она не обманывает. Что-то недоброе ждет меня.

А может, обойдется? Кока — вещунья, все знает! Не иначе как она учит меня: не упускай свое счастье, гляди в самую суть жизни, перед тобой новая дорога, иди же по ней! Кока все знает, и, я надеюсь, в один прекрасный день она принесет мне добрую весть, и прежний покой воцарится в моей душе.

Вот с какими думами я встречаю утренние и вечерние зори. Мысли мои все время обращаются к коке, у нее, у моей горькой коки, я прошу совета и все жду, когда же совершится чудо, когда наконец мой рот вновь ощутит ее сладость.

* * *

Как-то ночью я почувствовал, что не могу больше оставаться дома. Я должен был к кому-то пойти. Может быть, к Флоринде? Конечно, кока посылает меня именно к Флоринде. Много раз я следил за ней, но она никогда не отходила далеко от дома. А теперь у меня только одно желание: найти ее, унести куда-нибудь в поле, овладеть ею и умереть. Люди скажут, что Лукас Вилька сошел с ума, но мне все равно. Кока отравила меня своей горечью, и я решился. Кока, убей меня или дай мне ее! Куда мне идти, кока?