Золотая змея. Голодные собаки
Шрифт:
Утром начался перевоз.
Мы разделились на две группы — одна занялась плотами, другая, вместе с погонщиками и доном Поликарпио, арканила скот. Потрудиться нам пришлось до седьмого пота — не зря ведь эти строптивые животные родились и выросли в пуне да в дебрях Сионеры. Лассо приходилось забрасывать издалека и по несколько раз: увидев, как мы замахиваемся, коровы низко пригибали головы, и петля пролетала мимо.
К берегу мы их тащили волоком и сильным толчком сбрасывали в воду. Потом уже все было проще. В воде они весят гораздо меньше, и переправить их на тот берег — дело пустяковое. Некоторые коровы, не желая плыть, ложились на бок, таких приходилось хватать
Последняя забота — снять лассо. Выбравшись на берег, чоло подтаскивали животных к какому-нибудь дереву и, спрятавшись за него, медленно тянулись рукой к петле, но не тут-то было, — корова с силой встряхивала головой, отскакивала назад, а иногда и бросалась за дерево, прямо на человека. Одна из них пырнула-таки в грудь нашего Энкарну, и ему тут же пришел бы конец, да он успел рассечь ей камнем лоб. Повалившись на бок, корова долго сучила ногами, а потом поднялась и пошла, шатаясь как пьяная и тряся головой.
Энкарну мы переправили на нашу сторону, а его заменил Пабло. Много крови оставил тогда раненый и на плоту и на дороге, пока его несли к дому! Хоть бы дон Поликарпио всех этих коров перестрелял!
Правда, скотину тоже жалко. Тяжело ведь оказаться в чужих местах, да еще за рекой, отнявшей последнюю надежду на возвращение. Бедные коровенки, которые только что никак не давали себя заарканить, а потом ни за что не хотели расставаться с петлей, теперь вдруг присмирели, стоят тихо, с тоской поглядывая на дорогу, отдыхают в тени раскидистых могно, жуют траву, лениво отгоняют хвостом москитов, успевших уже напиться их крови. Может быть, они поняли наконец, что бесполезно бороться с людьми и тем более с рекой? Поняли, что эта вспененная ревущая бездна, где копыта, сколько ни тянись, не могут достать до земли, навсегда отделила их от родных мест, навсегда пролегла полосой безграничного отчаяния?
Переправой скота мы занимались два дня. Дон Поликарпио выложил нам по уговору пятьдесят солей, и мы вернулись к себе, а сам он, его сын и погонщики пошли дальше вверх по склону, погнали вперед теперь уже совсем смирных коров — черных, пестрых, белых, рыжих…
Много нам приходится переправлять скотины, да и людей тоже: владельцев поместий, селендинских торговцев, индейцев из общин, новых поселенцев. Всю жизнь у нас в руках весла, а под ногами плот да неугомонные волны Мараньона.
Пять зим прошло с тех пор. Хотите, чтоб я рассказал о них? Конечно, это можно… А вот кто не болтовней занимается, а делом, так это наш Мараньон. Говорят, в пятидесяти лигах выше по течению река подмыла высокий берег, разрушила его до самого основания, изменила свое русло и ворвалась в долину. Должно быть, это правда, потому что вместе с деревьями по реке плыло много юкки. И утопленника мы видели, совсем голого — вода уже успела стянуть с него всю одежду. Река в те дни была илистая, как никогда, и темная, как ночь. А утопленники нам больше не попадались. И еще мы узнали, что Чусгон, приток Мараньона, тот, что впадает в него в трех лигах ниже по течению, затопил почти всю долину Шимбуй и погубил все посевы коки. От нашего Мараньона всего можно ждать!
Прошло пять зим, и сколько их еще будет! Может быть, в свой последний час мы и не сможем их подсчитать… Здесь, на речных берегах, жизнь сама как река — всегда одна и та же и всегда разная. И в бесконечной смене бурных и тихих вод наши плоты упрямо стараются соединить то, что разделила река, — берега и людей.
Дон Матиас очень состарился, видно, скоро придет за ним смерть,
Но на смену старикам придем мы, а когда наступит и наш последний час, — все равно где, на земле или на реке, — нас сменит Адан и другие наши малыши, уже и теперь они учатся крепко держать весла в своих маленьких ручонках. В плотовщиках недостатка не будет: Люсинда, Флоринда и другие женщины долины об этом позаботятся — вон какие у них животы! А у Ормесинды подрастает белобрысый мальчонка. Он никогда не сможет позвать своего отца, зато река зовет паренька уже давным-давно.
Погибли не только Рохе и дон Освальдо, смерть многих забрала. В дни праздников, отставив в сторону тыкву с каньясо или отдыхая от танцев, мы молимся за них. Но до поры до времени, конечно. Нельзя же поминать и оплакивать покойника всю жизнь! Здесь, на реке, нас каждую минуту подстерегает опасность, и если кто умирает, мы печалимся ровно столько, сколько велит нам здравый смысл. Но зря ведь у нас до сих пор поется старинная песня:
Ты дорогу мне дай, Мараньон-река. Твои волны хотят погубить смельчака. Не пугай меня, не страши, Мараньон, мое сердце сильней твоих грозных волн.Река, тихая летом, буйная и неукротимая зимой, слушает нас и, как всегда, ворчит. А плот — это и есть наше полное отваги сердце. И если придет смерть, что же тут такого? Тот, кто родился здесь, чувствует в своих жилах могучий, не знающий усталости пульс земли. Ветер в садах поет гимн вечному плодородию. Река ревет, ей не по нраву наша вера в жизнь. Качаются, точно маятники, тяжелые гроздья бананов, плоды агвиатов и гуайяв налились, как девичьи груди, золотые шары апельсинов катятся по земле, зеленеет кока — сладкая и горькая, как судьба калемарцев.
А горные пики уходят в самые облака — это земля расставила вехи, чтобы людям было легче разыскать долины Мараньона и увидеть нашу жизнь такой, какая она есть.
Голодные собаки
Los perros hambrientos. 1939
Перевод Д. Гарсиа и К. Штейнберг
Редакция перевода Н. Трауберг
I. СОБАКИ ИДУТ ЗА СТАДОМ
Протяжный, монотонный лай, заунывный, как жалоба, острый и пронзительный, тянулся за стадом, подстегивая белорунных овец. Они легко трусили по жесткой траве пастбища, и казалось, серые морщины гор покрыты брызгами пены.
Стадо было большое, много ягнят и сто пар овец. Нужно сказать, что и Антука — девочка, которая пасла отару, — и ее родители, сестры, братья считали парами. Их знания в арифметике ограничивались цифрой сто — потом счет начинался заново. Конечно, они могли бы сказать «пять сотен», «семь сотен», «девять сотен», но им никогда не были нужны такие сказочные числа. А чтобы еще легче было, они призывали на помощь старинный индейский счет парами. И вправду, зачем усложнять? Счет — дело богачей, и нечего удивляться, что народ, который не знал денег и просто обменивал одно на другое, не пользовался большими цифрами. Но мы отвлеклись. Вернемся к стаду.