Золотая змея. Голодные собаки
Шрифт:
Антука и ее родные были довольны, что у них столько овец. Довольны были и собаки-пастухи, и лаяли они так заунывно совсем не от огорчения. Они весело прыгали и перебегали с места на место, подгоняя стадо туда, куда хотела пастушка. А она шла позади с прялкой, к которой был привязан клубок шерсти, и отдавала приказания, или молчала, или напевала песенку. Собаки понимали ее с полуслова, с одного жеста.
Под горою голой зацветает мята. Семенят за стадом белые ягнята.Слабый, нежный голосок Антуки
Из хаоса гор вырывались синевато-черные утесы, по ним медленно карабкались густые облака.
Овцы, собаки, сама Антука — двенадцатилетняя девочка, песенкой отгонявшая одиночество, — казались еще меньше на фоне молчаливых гор.
Завидев хорошее пастбище, Антука останавливала стадо, собаки умолкали, тяжелая тишина опускалась на худенькие плечи, и девочка кричала:
— Туча, туча, туча-а-а…
Так всегда кричат жители гор. Ведь им подвластна природа, и сами они — ее частица.
— Ветер, ветер, вете-е-ер…
Иногда прилетал ветер, мощный и неукротимый. Он ревел, ударяясь о скалы, свистел в сухой траве, громоздил тучи, ерошил гладкую шерсть собак, норовил сорвать с Антуки черный платок и красную юбку. И девочка, если рядом была собака, а какая-нибудь всегда была рядом, шутливо говорила:
— Видишь? Ветер тут как тут. Он меня слушается…
И смеялась звонко, как чистый ручеек.
Собака понимала ее и виляла пушистым хвостом; живые глаза на острой, лоснящейся морде тоже смеялись.
— Песик, хороший ты мой песик…
Потом они укрывались в густой траве, терялись в ней, сжавшись в комок. Ветер проносился над их головами. Антука пряла, болтая с псом, и часто бросала работу, чтобы приласкать его:
— Песик, хороший ты мой песик.
Иногда она поглядывала на стадо и, если овца отходила далеко, показывала пальцем:
— Видишь, Самбо? Ну-ка верни ее…
Собака мчалась к отбившейся овце, с лаем обегала ее и гнала к стаду, не особенно утруждая себя — овцы знали, что собака не отстанет. Иначе нельзя. Если овца отобьется, она обречена — затеряется или попадет в лапы зверю, который в своем логове подстерегает жертву.
Исполнив долг, Самбо возвращался легким бесшумным шагом туземных псов и снова вытягивался рядом с Антукой. Иногда он прижимался к девочке, и им становилось теплей.
Так проводили они день, слушая блеяние стада, глядя на четкий контур вершин и синеву неба, то ясного, то внезапно хмурящегося. Антука пряла, болтала, покрикивала, порой напевала, порой молчала, растворяясь в огромной и вечной тишине гор, необъятных, безлюдных просторов. Самбо чутко следил за ней, подымая уши при малейшем ее движении. Порой он разрешал себе вздремнуть, положив морду на мягкую юбку девочки, но спал вполглаза и всегда был начеку.
Иногда из-за складок холма выныривал Панчо, худенький парнишка-пастух. Антука звала его, он подбегал, запыхавшийся и веселый, убедившись сначала, что его отара далеко и овцы не увидят друг друга. За ним бежала желтая собака, которая всегда враждебно ворчала на Самбо, а он — на нее, пока их не разгоняли сердитые окрики хозяев. А хозяева подружились сразу. Они болтали, смеялись. Панчо брал антару [31] , которая висела у него на шее на красном шнурке, начинал играть, и ветер подхватывал то веселый, то грустный мотив вайно [32]
31
Антара — старинный перуанский музыкальный инструмент типа флейты.
32
Вайно — индейская мелодия.
33
Ярави — грустная индейская песня.
Девочка пыталась улыбнуться и через силу выговаривала Самбо:
— Молчи, дурачок. Ну что за глупая собака!
Однажды Панчо сказал:
— Эту песню сложил влюбленный священник.
— Расскажи, — попросила Антука.
И Панчо рассказал:
— Говорят, один священник очень любил одну девушку. А она его не любила, потому что он был священник. И вот она умерла. Тогда священник пошел и выкопал ее и принес к себе в дом. Он взял кость из мертвого тела, сделал флейту и стал играть песню. Он играл ее день и ночь. И вот от любви и от этой грустной песни он сошел с ума. А люди, которые там жили и днем и ночью слышали песню, захотели узнать, почему он так печально играет. Они пришли и увидели его около мертвой; она уже разложилась, а он все играл и плакал. Люди заговорили с ним, но он не отвечал и все играл и плакал, потому что он сошел с ума. Так он и умер, играя. Вот почему собаки воют. Наверное, его душа прилетает, когда слышит свою песню, и тогда собаки воют. Говорят, они воют, когда видят чью-нибудь душу.
Антука сказала:
— Грустная песня, не играй ее.
Но в глубине души ей хотелось слушать этот напев. Она чувствовала, как раздирающая душу жалоба «Манчайпуйто» пронизывает ее, пробуждая сладкую боль, томительную, но милую муку. Тягучая, дрожащая мелодия ранила, словно клинок, и от нее трепетало все тело.
Панчо это чувствовал, и антара плакала снова и снова, повторяя жалобный мотив легендарного ярави. Потом он говорил Антуке:
— Какая же это любовь, если от нее так плачут!..
Антука нежно смотрела на мальчика — в ней просыпалась женщина, но вдруг ей становилось страшно, и она прилежно бралась за прялку или отчитывала воющего Самбо. Ее детские руки умело вращали веретено, точно быстрые темные паучки, свивая ровную нить из белоснежной шелковистой пряжи. Панчо нравилось следить, как она работает, и он наигрывал песню за песней.
Вот она, горная идиллия. Приятель Антуки был примерно тех же лет, годом моложе или годом старше. В конце концов плоть возьмет свое, и они сойдутся, и у них будут дети. А те, бредя за стадом, встретят других пастухов.
Но Панчо приходил не всегда, и бывало, что Антука проводила весь день в беседах с тучами и ветром, и никого не было с ней, кроме неразлучного Самбо. Когда наступал вечер, они шли домой. Зимой возвращались раньше — ржавая мгла небес порой обрушивалась жестокой бурей. Антука сзывала собак, те выныривали из жнивья и, заливаясь лаем, бежали собирать стадо, чтобы погнать его в загон.
Пастушке помогали четыре пса: Самбо, Ванка, Тощий и Косматый. Эти великолепные овчарки славились по всей округе. И по всей округе жили их потомки, которым они передали ловкость и ум. Сам хозяин — чоло Симон Роблес — пользовался не меньшей славой, благодаря своим собакам, а еще потому, что чудесно играл на флейте и барабане и много что умел.