Золото и сталь

Ермолович Елена

– Я составлю для тебя гороскоп, – пояснил Бюрен, – я знаю, что ты алхимик. А я – астролог. Больше мне нечем тебе заплатить за твоё доброе и любезное обхождение.

Рене усмехнулся краешком рта, подошел к Бюрену близко-близко, обнял его за плечи бархатной, браслетами звякнувшей рукой и на ухо прошептал щекочущим шёпотом какие-то даты. От его тёплого, медово-сладкого дыхания по шее побежали мурашки, и слава богу, что Рене сейчас же отступил и встал у края крыши, вглядываясь в ажурные фигуры фейерверков.

– Вот скажи,

что ты думаешь обо мне, Эрик? Что я идиот, наверное?

– Ты, наверное, очень добрый человек, Рене, – смутился и растерялся Бюрен, – если оказываешь протекцию такому болвану, как я. Ты поистине ангел милосердия. Даже не знаю, что ты во мне разглядел, раз взялся помогать – быть может, себя в прошлом?

– Дурак! – сердито воскликнул Рене. – Я мог бы держать на коронации хвост своей муттер, и обо мне написали бы в хронике. А я здесь, с тобою… Мы на крыше парадного павильона, для нас играют четыре императорские скрипки и поет кастрат – два русских рубля в час, между прочим, и концертмейстер дирижирует, вот этим всем.

– Я думал, они репетируют…

Рене резко повернулся к нему – красиво разлетелись широкие полы его бархатного придворного наряда – и смотрел на Бюрена тёмными, ложно-раскосыми, бесстрашными глазами. Он выговорил это негромко и решительно, с весёлым отчаянием:

– Я люблю тебя, Эрик, а ты и не видишь. Уже все это видят, все, все, кроме тебя…

Как же ты мог так ошибиться, многоумный Анисим Семёныч!

– Я не знаю, что тебе отвечать, – совсем потерялся бедняга Бюрен, – но, как честный лютеранин, я, наверное, должен сейчас тебя пристыдить…

– Неожиданно! – звеняще рассмеялся Рене. – Только я не лютеранин. Я агностик. Мы, Лёвенвольде, шотландцы, католики, но при русском дворе, как ни забавно, безопаснее слыть агностиком, нежели католиком. Что ж, прощай, мой невероятный, прекрасный, демонический Эрик. Здесь делается опасно – герр Мюних вот-вот зажжёт свои фигуры, посыплются искры, а я не желаю заживо сгореть. Не желаю – сгореть…

Бюрен протянул было руку, чтобы поймать, удержать его, но поздно – Рене с козьим цокотом слетел по лестнице, и Бюрен видел сверху – как он почти бежит, так торопится, словно боится, что кто-то его схватит. Припомнилась невольно сказка про ангела, неудержимо и безвозвратно взмывающего над земляничной полянкой, прочь, прочь от злого мальчишки, дурака и грубияна.

«Нужно было вернуть его, – подумал Бюрен, но тут же задумался: – И что же потом? Спать с ним? Нет, довольно с нас и герцогини, хотя Рене, конечно, красивее герцогини. Да что там – он красивее всех, кого я когда-либо видел. Такая талия и такие глаза… Но он мужчина, и притом с усами – тут умри, но не представишь, что ты с бабой… Интересно, Бинна и с ним велела бы мне переспать – если это так выгодно?»

И Бюрен впервые за всё время, что был в Москве, порадовался, что Бинна не приехала с ним.

Начался фейерверк, и огненные стрелы посыпались

с темного неба, рискуя и в самом деле подпалить на Бюрене парик. Незадачливый юнкер сошёл на землю и смотрел с земли, из толпы, с безопасного расстояния, как красиво горят корона, орёл и Паллада, и Паллада всё передает и передает орлу какой-то жезл, да всё никак не передаст.

– Как будешь в Петербурге, не нанимай квартиру, живи у меня.

Анисим Семёныч зашёл попрощаться. Герцогиня со свитой отправлялись восвояси, в Курляндию, но напоследок безденежной гостье даровано было право на одну охоту в Измайлове, в царском ягд-гартене.

Бюрен быстро собрал свой нищенский дорожный кофр – три рубашки без кружев, одна с кружевами, бритва и парадный кафтан. Анисим Семёныч следил за сборами, кажется, несколько смущённо.

– Я перевел на немецкий первые несколько глав из «Аль-Мукаддимы», – сказал он наконец. – Я пришлю их тебе. Хотел перевести и на русский, но для кого, кто тут станет читать? А так хоть два читателя будет у меня, ты да барон Остерман.

– Ты льстишь мне, полагая, что я стою сил, потраченных на такой перевод, – ответил Бюрен почти сердито.

– Мне не хотелось бы потерять твою дружбу, Яган, – признался Анисим Семёныч, – не из-за твоих тюремных познаний, просто, кажется мне, ты человек дельный и не подлый, из тебя выйдет толк.

– Корф у нас признанная дива, – горько рассмеялся Бюрен, – вот с ним выгодно дружить. Он фаворит, и его прочат в финансисты, вместо старины Бестужева, который, кажется, спёкся. А я – только свита дивы и управляю одним бедным Вюрцау. Не ищи во мне, Анисим Семёныч, не стоит…

– Корф? – лукаво улыбнулся Маслов. – Тот еще выйдет финансист. Про Корфа наш Остерман говорит только: «Корфу не хватает…», и далее – загадочные глаза…

– Чего не хватает? – не понял Бюрен.

– И ума, и цепкости, и того, о чем ты сейчас подумал. Я не знаток в таких делах, но по мне – ты легко его подвинешь, если захочешь.

– Ты не знаток, Анисим. И я, увы, не знаток, – вздохнул Бюрен, – как выяснилось.

– Миньон? – тотчас догадался Маслов. – Он всё-таки…

– Он разве что не позвал меня замуж. А я, со всей деревенской прямотой, послал его подальше. Вежливо, но отчётливо. Подвёл ты меня, Анисим, со своими советами. Я едва не нажил в Москве могущественного врага.

– Миньон не могущественный, – возразил Анисим Семёныч, – ты ему польстил.

– Но знаешь, я придумал, как всё это дело исправить, – продолжил Бюрен, не слушая его. – У меня его книга, и я верну её, и вложу в неё записку…

– Вот эта? – Анисим Семёныч снял с полки Плювинеля. – Удивительно, что ему подобное интересно.

– Это книга его брата. Так вот, я вложу в книгу записку с извинениями и приглашением на нашу охоту.

– Но Лёвенвольд не охотится! – рассмеялся Анисим Семёныч.