Золото Неаполя: Рассказы

Маротта Джузеппе

Ну что ж, слушайте.

Когда я родился, моего отца уже не было в живых: за два месяца до моего появления на свет в руках главы семейства Джиндза взорвалось самое лучшее из его ружей. Он был прославленным на всю Ломбардию охотником, и, не случись этого несчастья, у кабана, в которого он стрелял, остался бы на спасение один шанс из ста. Это мне часто говорили друзья отца, когда я был еще маленьким, и они хотели меня утешить. Слова, слова… Как будто они хотели вскружить голову обыкновенному мальчишке, фантазия которого вспыхивает, как порох, стоит только поднести спичку из рассказов о рискованных предприятиях, прекрасных дальних странах и сражающихся, раненых и умирающих людях. Но я-то уже в то время был слабым и болезненным существом и жил, если это можно назвать жизнью, как в ватном коконе, мечтая о дне без головных болей, кашля

или головокружений. Короче говоря, как только один недуг оставлял меня в покое, так тут же наваливался другой — чтобы не утомить вас, не буду перечислять все — от плеврита до тифа. Однажды, проходя по коридору, я услышал, как в гостиной моя мать с плачем признавалась какой-то своей подруге:

— Я так боюсь потерять и Гвельфо, он такой хрупкий, мой малыш, просто как тростинка!

Побелев от страха, я, как часто бывало, бросился искать убежища в саду. Там я постучал по стволу старой вишни и спросил (да-да, я разговаривал с деревьями): «Вишенка, вишенка, скажи, я умру?»

Над моей головой щебетали, проносясь в небе, ласточки, и с тех пор мысль о смерти неизбежно вызывает у меня в памяти эти высокие хриплые звуки, почему-то ассоциирующиеся с гнилыми перекрытиями на старом пыльном чердаке.

Шесть или семь лет спустя, когда мне было двенадцать, умерла моя мать. Сегодня я понимаю, что все физические слабости я унаследовал от нее. Нет, мама, я не сержусь на тебя, совсем наоборот — наша с тобой общая хрупкость заставляет меня вдвое сильнее ощущать, что я твой сын. Мои дядя и тетя по фамилии Ганна были назначены опекунами, вследствие чего из Вимеркате, где у меня и сейчас имеется кое-какая недвижимость, я переехал в Милан. Они были заботливы и ласковы со мной, мои дядя и тетя с улицы Данте, и немедленно обеспечили меня швейцарской гувернанткой, домашними учителями и лучшими врачами. Результат: именно в пользу дяди и тети было составлено завещание, которое я в возрасте тринадцати лет написал на вырванном из тетрадки листе: «Оставляю следующие распоряжения на случай моей внезапной смерти: все мое достояние подлежит передаче…» и т.д.

В то время я страдал от приступов астмы. Никому не пожелаю тех мучений, что мне приходилось переносить, когда на самом интересном месте в книге, в самый прекрасный миг игры, в почти нереальные — так они были редки — минуты покоя мое горло сжималось до размеров игольного ушка, и воздух почти не проникал в него. Да, мыльные пузыри… Представьте, я пускал на террасе мыльные пузыри, когда эта новая болезнь схватила меня своей костлявой рукой. «Задыхаюсь, — стонал я, — задыхаюсь!» — а тем временем маленькие радужные шарики, наполненные моим дыханием, дрожали в воздухе и плавали вокруг меня, влекомые ветерком. (Кстати, я их просто обожаю и везде — и на работе, и дома — держу запас соломинок и отличных мыльных растворов. Я богат, печален и болен: так кто может лишить меня мыльных пузырей, кто сможет мне запретить их пускать, если я, черт возьми, желаю это делать?)

Молодость меня тоже не баловала — при росте метр восемьдесят я весил всего пятьдесят девять килограммов, и если б я не боролся, то одной-единственной из моих болезней хватило бы с лихвой, чтобы меня прикончить. Как бы там ни было, но в 1905 году я закончил экономический факультет, а в 1910-м — женился. В спутницы жизни я выбрал провинциалку, более того — наполовину крестьянку, дочь одного из моих управляющих. В Грации Ледди меня больше, чем красота, привлекали здоровье и жизнелюбие, что восстановило против меня дядю и тетю, вынашивавших планы женить меня на какой-нибудь худосочной богатой наследнице.

До чего же необычным и удивительным был наш медовый месяц! Таская за собой целый чемодан с лекарствами, поддерживаемый Грацией, которая ни на минуту не оставляла меня, я осмотрел пол-Европы, чтобы, в свою очередь, подвергнуться осмотру лучших специалистов Цюриха, Берлина, Вены, Лондона, Копенгагена и Парижа. Их единодушный вердикт, совпавший, по правде говоря, с мнением итальянских коллег, гласил: не перенеся никаких тяжелых повреждений, я тем не менее страдал от их последствий. Иными словами, сердце и печень, легкие и почки, кровеносная и лимфатическая системы — все жизненно важные органы вышеупомянутого Гвельфо Джиндзы были расшатаны (да еще как) при полном отсутствии серьезных (и могущих быть излеченными) нарушений их деятельности, которые послужили бы тому причиной.

— Но позвольте, профессор, разве не от сердечной недостаточности

я при малейшем усилии задыхаюсь, а иногда просто падаю без сил?

— Что вы, что вы, сердце у вас в полном порядке.

И все остальное в том же духе. Ложные почечные колики, ложный гепатит… Казалось, симптомы неопровержимо подтверждают острый колит, но нет, это оказывалось очередной шуткой природы, и все объяснялось самовнушением на почве расстроенных нервов. В результате я познакомился с терминами «астенический», «вегетодистония», «расстройство центральной нервной системы» и приобрел еще один чемодан — на этот раз с заграничными лекарствами. Их яркие упаковки были, несомненно, гораздо привлекательнее отечественных, и в своих воспоминаниях я теперь с трудом могу их отличить от свадебных подарков. А что же она, Грация? Был ли я для нее любимым и желанным? По-видимому, в каждой молодой, полной жизненных сил женщине сиделка и мать берут верх над женским началом, а может быть, столь нежный и хрупкий мужчина, как я, способен деликатно и без лишней грубости удовлетворить ту малую толику ханжества в вопросах пола, которую лелеет в душе своей каждая жена и наивысшим выражением которой является пострижение в монахини. Кто знает? Во всяком случае, Грация относилась ко мне до такой степени нежно, что даже радости любви позволяла исключительно в разумных дозах, чтобы они, не дай бог, не повредили моему здоровью.

Все это не помешало появлению на свет Лауры в 1913 году и Альдо — в 1916-м. Подумать только, как мало почвы и солнца требует росток жизни! Могу смело сказать, что я в те годы находился большей частью уже в ином мире. Завещание, по которому все отходило Грации, я уничтожил и написал другое, в соответствии с которым мое состояние делилось на три части без ущемления в правах какой-либо из сторон.

«В случае моей внезапной смерти и т.д…» — форма оставалась неизменной. Тем временем в моей уютной квартирке на виа Москова не затихали осторожные шаги врачей. После того как я преодолел ущемление грыжи во всей его красе, на меня напала жесточайшая экзема. Наконец-то у меня было что-то реальное, осязаемое, и я смог реагировать, бесконечно почесываясь — против экземы нет эффективных средств. Бог свидетель, я не отказывал себе в этом удовольствии. Но как я страдал морально! Единственное, что у меня сохранилось в памяти о Лауре и Альдо, когда они были маленькие, — это то, что они приходили ко мне очень часто, ступая почти бесшумно, как тени, и с тревогой спрашивали:

— Папа, как ты себя чувствуешь?

— Плохо, очень плохо, — шептал я в ответ и закатывал глаза, что их очень пугало, и дети исчезали, с трудом сдерживая слезы.

В своей маленькой конторе у перехода к собору я практически не занимался настоящей работой, а только управлял поместьями и разрабатывал гениальные биржевые комбинации. В моменты просветления между очередным спазмом и обмороком, когда я уже говорил себе: «О боже, это конец…», на меня снисходило вдохновение, я превращался в ясновидящего и сквозь туман, заволакивавший стены, прозревал котировку ценных бумаг, падение или повышение курса акций. На одном дыхании, как умирающий, который спешит исповедаться и причаститься, я диктовал по телефону быстрые и решительные указания биржевым маклерам. Победа! На следующий день я по-прежнему продолжал существование (весь в холодном поту и совершенно разбитый — так бывало всегда), став к тому же гораздо богаче. Служащий банка с ценными бумагами и рентгенолог с результатами последних исследований одновременно появлялись в дверях, недоверчиво косясь друг на друга и сжимая под мышкой одинаковые кожаные папки.

Но вот наступил август 1920 года. Уже несколько месяцев Грация худела и чахла на глазах. Почему?

— Ты знаешь, у меня какая-то странная боль в груди, вот здесь, — жаловалась она, а я неизменно отвечал:

— Послушай, у меня то же самое, и без этих болей я, право, чувствовал бы себя не в своей тарелке.

Увы, у Грации обнаружили рак. Ничего нельзя было сделать, и она угасла, предоставив мне самому о себе заботиться. А нужно ли это было? И вот, находясь на свободной территории, на нейтральной полосе между жизнью и смертью, Гвельфо Джиндза берет бумагу и пишет: «В случае моей внезапной смерти…», но время течет, свертываясь в бесконечный свиток, частицы его нагромождаются друг на друга, их точат черви, они разрушаются, а он, Гвельфо Джиндза, все еще продолжает быть ни там, ни здесь, одновременно осужденный и оправданный, искалеченный и невредимый…