Море – несоразмерный клинок и полнота нищеты.Вспышка переводима в гнев, родник – во время, а подземные воды – в приятие очевидного.Море – одинокий слепец.Море – древний язык, не разгаданный мной.В его глубинах заря – простая стена, беленая, глинобитная.С его границ дымным облаком поднимается ясный день.Непроницаемо, как резной камень,море способно выстоять перед многими днями.Каждый вечер – пристань.Взгляд, исхлестанный морем, уходит в небо:в последнее нежное побережье, синюю глину вечеров.Сладкая
близость заката над хмурым морем!Облака будто ярмарочные огни.Новый месяц зацепился за мачту.Этот самый месяц мы оставили под каменной аркой, а теперь его свет веселится в ивах.Мы с сестрой на палубе преломляем вечер, как хлеб.
Дакар
Дакар – на перекрестке солнца, пустыни и моря.Солнце скрывает от нас небосвод, песок подстерегает нас на пути, море – само злопамятство.Я видел вождя племени в одеянии, лазурь которого жарче полыхавшего неба.Мечеть – рядом с историком – сверкает чистым огнем молитвы.Полдень отодвигает хижины, солнце, словно воришка, карабкается по стенам.У Африки – собственная судьба в вечности: подвиги,идолы, царства, непроходимые джунгли, мечи.Я смог добраться – до сумерек и до селенья.
Обещание в открытом море
Родина, я не обрел твоей близости, но у меня твои звезды.
Глубь мироздания их изрекла, а теперь в благодати теряются мачты.
Звезды слетели с высоких карнизов, как стая испуганных голубей.
Звезды поднялись из патио, где водоем – звонница, перевернутая меж двух небес.
Звезды взвились из растущего сада, чей беспокойный шелест темными водами подступает к подножью стены.
Явились из захолустных закатов, гладких, как заросший сорной травой пустырь.
Звезды бессмертны, звезды неистовы, в вечности с ними не сравниться ни одному народу.
Перед стойкостью звездных лучей людьми населенные ночи свернутся, как палые листья.
Звезды – край невиданной ясности, и как-то случилось, что моя родная земля в их стихии.
Почти страшный суд
Мое праздношатание по улицам вольготно живет в ночи.Ночь – долгий и одинокий праздник.В глубине души чувствую, что я прав, и горжусь собой.Я свидетель мира, я исповедуюсь в необычайности мира.Я пел о вечном: о яркой строптивой луне, о ланитах, лакомых для любви.Я чествовал стихами город, меня сжимающий стенами,и предместья, живущие на разрыв.Меня изумляет то, что других заземляет.Перед песней несмелых поджигаю голос закатом.Предков по крови и предков по грезам прославляю и воспеваю.Я был, я есмь.Твердыми словами скрепляю чувство,готовое расточиться в нежности.Память о давней подлости возвращается к сердцу,как мертвая лошадь с прибоем к берегу, возвращается к сердцу.Но на моей стороне улицы и луна.Глоток воды услаждает нёбо, и строка не отказывается петь.Красота устрашает: кто посмеет меня осудить, если я заслужил прощение одинокого полнолуния?
Вся моя жизнь
И опять – незабытые губы, единственные и те же!Я был упорен в погоне за радостью и бедой.Пересек океан.Видел много дорог, знал одну женщину, двух или трех мужчин.Любил одну девушку – гордую, светловолосую, испанского ровного нрава.Видел бескрайний пригород с ненасытным бессмертьем закатов.Перепробовал множество слов.И верю, что это – всё, и навряд ли увидится или случится что-то другое.Верю, что все мои дни и ночине беднее и не богаче Господних и каждого из живущих.
Последнее
солнце в Вилла-Ортусар
Вечер как перед Страшным судом.Улица как разверстая рана небес.Не знаю, что там пылает в глубине – ангел или закат.Бескрайность нависает надо мной с навязчивостью кошмара.Горизонт сдавлен проволочной изгородью.Мир как будто выброшен за ненадобностью.На небе день, но в канавах коварно притаилась ночь.Свет остался лишь в голубых стенах и девчачьих играх.Не знаю, кто выглядывает из-за ржавой решетки – дерево или бог.Сколько миров предо мной: поле, небо, предместье.Здесь я обогатился улицами, острым закатом и застывшим вечером.Позже, далеко отсюда, я вернусь к своей нищете.
Стихи четырнадцатого
В город, где патио, будто кувшины, круглы и покаты,а улицы простирают мили в полете,в город с углами в ореоле закатаи предместьями из синего небосвода,в город, как пампа, простой и просторный,я вернулся из ветхих заброшенных странвоспевать домов его свет непритворныйи полуночный свет негасимых реклам.У пределов любви, во всеобщем объятье,на закат напоролся и кровью истек,как всегда, одинокий, воспел в его патиозолотящейся пампы клочок.Воспел водокачки, и шарабаны,и парадиз расколовшую брешь в ограде,и нож, вонзенный тишком и нежданно,и ночь с ароматом терпкого мате.Слова «берег» вызнал значенье:земли и вод потворствуя блажи,предместьям сулит он чреду приключений,а праздным пустошам – славу пляжей.Все это воспев, наверно, вернухоть пару монет в Господню казну.
Сан-Мартинская тетрадка
(1929)
Что касается так называемых стихов по случаю, то едва ли найдется человек, располагающий свободным временем для чтения и чуткий к музыке собственной души, у которого за всю жизнь не выдалось бы – с позволения небес – десять-двенадцать случаев написать стихи. Нет ничего дурного в том, чтобы этими случаями воспользоваться.
Э. Фитцджеральд.Из переписки с Бернардом Бартоном (1842)
Предисловие
Я много говорил – пожалуй, даже слишком много, – о поэзии как о мгновенном даре Духа, о мысли как о деятельности разума; в Верлене я видел чистый образец лирического поэта, в Эмерсоне – поэта-интеллектуала. Теперь я полагаю, что во всех поэтах, заслуживающих того, чтобы их перечитывали, сосуществуют обе эти ипостаси. К какому типу отнести Шекспира или Данте?
Что касается стихов из этого сборника, то, очевидно, их следует отнести ко второму типу. Должен сделать несколько пояснений. Несмотря на негодование критиков, которые не прощают поэту исправлений, я пишу теперь не «Мифологическое основание Буэнос-Айреса», а «Легендарное основание», потому что первое определение ассоциируется с массивными мраморными божествами. Кроме того, эта формулировка является ложной и по своей сути. Эдинбург, Йорк или Сантьяго-де-Компостела могут играть в игры с вечностью, но не Буэнос-Айрес, выросший на наших глазах из пустырей и немощеных переулков.
Диптих «Смерти Буэнос-Айреса» – названием я обязан Эдуардо Гутьерресу – непростительно преувеличивает плебейский характер Чакариты и патрицианский флер Реколеты. Думаю, высокий стиль «Исидоро Асеведо» заставил бы моего дедушку улыбнуться. Не считая «Простоты», «Ночь перед погребеньем у нас на Юге», пожалуй, является первым стихотворением, в котором слышен мой собственный голос.