В 1905 году Герман Бар заявил: «Единственная обязанность – быть современным». Двадцать с лишним лет спустя я тоже взвалил на себя эту совершенно излишнюю обязанность. Быть современным – значит быть актуальным, жить в настоящем, а это общий для всех удел. Никто – за исключением одного смельчака, придуманного Уэллсом, – не овладел искусством жить в прошлом или в будущем. Всякое произведение есть порождение своего времени: даже точнейший в деталях исторический роман «Саламбо», главными героями которого являются наемники времен Пунических войн, – типичный французский роман XIX в. Мы ничего не знаем о литературе Карфагена, – вполне возможно, она была чрезвычайно богатой, – кроме того, что в ней не было книги, подобной роману Флобера.
Помимо этого, я захотел стать аргентинцем – забыв, что уже им являюсь. Я отважился приобрести несколько словарей аргентинизмов, из которых почерпнул ряд слов, которые сегодня едва ли могу расшифровать: «madrejon», «espadana», «estaca pampa»…
Город из «Жара Буэнос-Айреса» – камерный,
глубоко личный, здесь же он предстает пышным и многолюдным. Я не хочу быть несправедливым к этому сборнику. Одни стихи («Генерал Кирога катит на смерть в карете»), быть может, обладают всей броской красотой переводных картинок; другие же («Листок, найденный в книге Джозефа Конрада»), по моему мнению, не посрамят своего автора. Я не чувствую себя причастным к этим стихам; меня не интересуют их огрехи и достоинства.
Я немного изменил эту книгу. И теперь она уже не моя.
Х. Л. Б.Буэнос-Айрес, 25 августа 1969 г.
Улица, где розовый магазин
Ночь вглядывается в каждый проулок,будто великая сушь, вожделеющая дождя.Уже все дороги так близко,даже дороги магии.Ветром приносит оторопевший рассвет.На рассвете страшат неминуемые поступки, рассвет сминает.Ночь напролет я бродил.И застал непокой рассветаменя на случайно попавшейся улице,откуда вновь незыблема пампана горизонте,где пустоши за проволочной оградой развоплощаются в сорняках,и где магазин, такой светлый,как прошлым вечером новорожденный месяц.Знакомое воспоминание: уголс высокими цоколями и обещанием патио.Чудесно быть свидетелем тебя, привычной, раз дни моисозерцали так мало вещей!Луч уже вонзается в воздух.Годы мои прошли земными дорогами и морскими путями,но только с тобой я впритык, с твоим покоем и розовым светом.Не твои ли стены зачали зарю,магазин, светлый, на сколе ночи.Думаю так, и глаголю среди домов,исповедуюсь в моей нищете:я не глядел на реки, моря и горы,но свет Буэнос-Айреса прикипел ко мне.И я выковываю стихи о жизни и смертииз луча этой улицы,широкой, истерзанной:только ее мелодии учит меня бытие.
Горизонту предместья
Пампа:Я различаю твои просторы в глубине предместий,я истекаю кровью твоих закатов.Пампа:Я слышу тебя в задумчивом звоне гитар,и в высоких птицах, и в усталом шумепастушеских телег, что приезжают с лета.Пампа:Мне достаточно границ моего двора,чтобы чувствовать тебя своей.Пампа:Я знаю, тебя терзаютборозды, переулки и разрушительный ветер.Поруганная страдалица, ты уже – сущая на небесах.Не знаю, в тебе ли смерть. Я знаю, что ты в моем сердце.
Прощание
Вечер, размывший наше прощание.Вечер стальной, и сладостный, и монструозный, как темный ангел.Вечер, когда наши губы жили в обнаженной близости поцелуев.Неодолимой волной захлестнуло времянас в уже бесполезном объятии.Вместе мы расточали страсть, не ради нас, но во славу уже подступающего одиночества.Свет нас отверг, срочно явилась ночь.Мы к решетке прошли под тяжестью тени, уже облегченной утреннею звездою.Как уходят с потерянных пастбищ, я вернулся из наших объятий.Как покидают страну клинков, я вернулся из твоих слез.Вечер длится живой, как сон,среди других вечеров.Потом я обрел и миновалночи и дни долгого плавания.
Предчувствие любящего
Ни близость лица, безоблачного, как праздник,ни прикосновение тела, полудетского и колдовского,ни ход твоих дней, воплощенных в слова и безмолвье, —ничто не сравнится со счастьембаюкать твой сонв моих неусыпных объятьях.Безгрешная вновь чудотворной безгрешностью спящих,светла и покойна,
как радость, которую память лелеет,ты подаришь мне часть своей жизни, куда и сама не ступала.И, выброшен в этот покой,огляжу заповедный твой береги тебя как впервые увижу – такой,какой видишься разве что Богу:развеявшей мнимое время,уже – вне любви, вне меня.
Генерал Кирога катит на смерть в карете
Изъеденное жаждой нагое суходолье,оледенелый месяц, зазубренный на сколе,и ребрами каменьев бугрящееся поле.Вихляется и стонет помпезная карета,чудовищные дроги вздымаются горою.Четыре вороные со смертной, белой метойвезут четверку трусов и одного героя.С форейторами рядом гарцует негр по кромке.Катить на смерть в карете – ну что за гонор глупый!Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемкишесть-семь безглавых торсов плелись эскортом трупа.– И этим кордовашкам владеть душой моею? —мелькает у Кироги. – Шуты и горлопаны!Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,чем коновязи пампы забиты в землю пампы.За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.«Кирога!» – эти звуки железо в дрожь бросали.И мне расстаться с жизнью на этом взгорье диком?Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть сабли?Но у Барранка-Яко не знали милосердья,когда ножи вгоняли февральским ясным полднем.Подкрался риоханец на всех одною смертьюи роковым ударом о Росасе напомнил.И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,где рваные солдаты и призрачные конисомкнулись верным строем при виде грозной тени.
Превосходство невозмутимости
Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные метеоры.Гигантский неведомый город торжествует над полем.Уверясь в жизни и смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.Их день – это алчность брошенного аркана.Их ночь – это дрема бешеной стали, готовой тотчас ударить.Они толкуют о братстве.Мое братство в том, что мы голоса одной на всех нищеты.Они толкуют о родине.Моя родина – это сердцебиенье гитары, портреты, старая сабляи простая молитва вечернего ивняка.Годы меня коротают.Тихий как тень, прохожу сквозь давку неутолимой спеси.Их единицы, стяжавших завтрашний день.А мне имя – некий и всякий.Их строки – ходатайство о восхищенье прочих.А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.Молю не о вечных красотах – о верности духу, и только.О строке, подтвержденной дорогами и сиротством.Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизнинеспешно, как путник издалека, не надеющийся дойти.
Монтевидео
Вечер душе, как уставшему – путь под уклон.Ночь осенила крылом твои плоские крыши.Ты – наш прежний Буэнос-Айрес, который все дальше с годами.Твои камни пушатся нежностью, как травой.Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,зори благословляют тебя перед тем, как зажечь мои окна.Город звучный, как строка.Улицы уютные, как дворик.
Листок, найденный в книге Джозефа Конрада
Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.День вас находит щелкой в соломе занавески,равнинною горячкой и жаром побережья.И только ночь бездонна и чашей, полной теми,стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,где люди в томных лодках взирают на созвездьяи огоньком сигары отмеривают время.Узор в далеком небе душистым дымом скраден.Окрестность безымянна, прошедшее стирая.Мир – это лишь скопленье размытых, нежных пятен.Любой поток здесь – райский, и всякий – житель рая.