Золотое сечение
Шрифт:
Потом он набрал номер Леночкиного телефона и, конечно же, услышал, как в трубке, поднятой Шварцем, раздались отдаленные женские взвизги и хихиканье…
— Мне Лену можно, Арон Борисович? Добрый день, это я. — И он провел языком по сразу обсохшему небу.
— Ну как, молодой человек, моя работа? Вам понравились накладные карманы? — Шварц, выходец из украинского местечка, так и не научился выговаривать «р», и Артему всегда хотелось передразнить его, но он сдерживался ради Леночки.
— Конечно, Арон Борисович, это шик. Я вам так благодарен — и так быстро…
—
— Алло, Темочка, привет. Ты в курсе, что я консультировала папу по части твоего туалета?
— В курсе, — буркнул Артем. — У тебя опять эта кодла? А я тебя на танцы хотел пригласить, прошвырнуться. Опять, что ли, на концерт с предками пойдешь?
— Темчик, это же Меерович. Он играет сонаты Метнера. Стыдно быть таким неотесанным. Все говорят…
— Ну и иди со своими Мееровичами, я себе чувиху сам найду.
— Не говори пакости, Тема. Ты ведь хочешь, чтобы я пошла с тобой в поход, да?
— Ты меня на походе не покупай. Хочешь — иди, а не хочешь — мы сами прокормимся. Там бараньи шашлыки, знаешь, пальчики оближешь…
— Темчик, мы об этом поговорим с тобой на концерте. Закрытие сезона, будут все знакомые, не упрямься и принеси нам билеты в седьмой ряд, места с третьего по восьмое. Договорились?.. — Голос Леночки стал нежным, обещающим, каким она всегда обволакивала Артема, если ей это было нужно для дела. Артем сдался, чувствуя на расстоянии, как горят пленительным властным огнем Леночкины глаза, как капризно и мило морщит она пухлые губки, которые он только на той неделе впервые робко поцеловал.
Терентий сидел на берегу озера. Солнце садилось за его спиной, и длинные тени тополей падали на него, принося прохладу разгоряченному возбужденному телу. Позади был самый страшный день его жизни, в течение которого произошло столько, что он сам не мог разобраться — подвиг ли он совершил, преодолев всегда мучительную для него застенчивость, или… или произошло что-то непоправимо подлое, низкое, за что потом будет стыдно всю оставшуюся жизнь…
Панкрат ударил, чуть помедлив, словно прикидывая: убить ли этого тщедушного сопляка, невесть откуда взявшегося в пустом утреннем тамбуре поезда, или просто сбросить его в открытую дверь, чтобы завладеть одуревшей смазливой девчонкой, которую он уже почти уговорил, как он думал, отправиться с ним «на хату». Девка явно тянулась к нему — сильному красивому парню. Это он вывел ее из леса, где она заблудилась после ночной попойки, обогрел
Удар пришелся в ухо, и от него Терентий сразу задохнулся и оглох, мягко повалясь вниз. Как произошло, что он вывалился из вагона, как не попал под колеса — он не помнил. Очнулся он от прохладной ласковой струйки, что лилась ему за ворот рубашки, щекоча тело и принося озноб. Он открыл глаза, пошевелился и сразу застонал от боли: нога нестерпимо болела и ныла.
— Тебе больно. Прости меня, прости. Это я, дура, во всем виновата…
Девушка сидела возле него на щебенке откоса, и пряди волос ее касались его лица. Она долго плакала — кожа вокруг глаз была в грязных подтеках, большой синяк и ссадина набухли на щеке.
— Ладно, чего там. Ты-то, сестренка, как?.. — сказал Терентий, еще не зная, какой тон взять ему перед незнакомкой, из-за которой он чуть не отправился в тартарары.
— Понимаешь, мы поехали на пикник, а они — наши парни — бросили нас, и я заблудилась, а тут он…. Я бы пропала без него… Он и вообразил… Если бы не ты, он бы меня вообще не выпустил, честное слово. Я так перепугалась, так перепугалась. И никого во всем поезде!
Она торопливо говорила ему это, обмывая платком, смоченным в ближайшем ручье, возбужденное лицо, лоб и шею ему, и было так приятно и необычно слушать это, что Терентий забыл о ноге и попытался сесть. Девушка засуетилась:
— Давай я тебе помогу. Ты ведь мой брат теперь, а?
Они поднялись, и Терентий с каждой минутой чувствовал, как это необыкновенно: она, он, его словно в бою травмированная нога, платок, слезы… Какой-то другой человек пробуждался в нем.
— Принеси мне какую-нибудь палку, — попросил он, соображая, что в таком растерзанном виде лучше дома не появляться до вечера. И когда она с какой-то радостной готовностью сделала это, он уже иным возмужалым голосом произнес: — Куда будем топать, сестричка?
— Оля меня зовут, а тебя? Я ведь тебя, наверно, неправильно назвала… тогда. — И она с такой благодарностью взглянула на него, что ему стало хорошо и тепло.
Он обмотал тряпкой палку — совсем, как раненый, и, словно впервые произнося свое имя, галантно ответил:
— А меня, мадмуазель, зовут Терентием Разбойниковым! Прошу любить и жаловать!
Если бы он тогда мог представить, как она поняла откровенно шутливые его слова…
— У, ты, оказывается, тоже Соловей-разбойник, — подхватила она его тон и засмеялась впервые. И он увидел, как красивы ее черты, правильные и необыкновенно нежные, доверчивые какие-то.
— Да, разбойник, — кивал он, — с большой железной дороги. И я украл тебя от них, уговорились. Украл — и все…
— Я тебя вылечу, я траву знаю волшебную. Все-все пройдет. Только вот куда мы пойдем, разбойничек?
— Ясное дело — в свое логово, в пещеру, где у меня висят черепа побежденных богатырей и кости разорванных на клочки витязей…
Они двинулись обратно в сторону сада, откуда он так недавно вышел со смутой на душе, не зная, какой необыкновенный случай ждет его впереди…