Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Почему же Касьян Людоед не отберет у отрока камушек?
— Касьян прошлой осенью погиб в море.
— Без обруча трудно доказать ценность камушка, Охрим.
— Обруч я видел недавно на шее Фариды. Нашей шинкарки.
— Купи у нее сей ошейник для меня.
— Не можно. Я на Яик больше не возвернусь. Но здесь появился вчера муж Фариды. Попроси его, сторгуйся.
— Кто он?
— Соломон.
— Запорожский?
— Он самый, князь.
— Я его хорошо знаю, Охрим. Он помогал нам и полякам. С
— Голицыны были тогда в Варшаве, князь. На коленях. В плену.
— В полоне, но не на коленях.
— А Ляпунова убивали Меркульев и Хорунжий, князь. И письмо ухитрительное они измыслили, дабы взбунтовать казаков.
Авраамий Палицын задвигал кадыком, высунулся из чана:
— Ты в заблуде, мой друг Охрим. Я полагаю, что ухитрительства в убийстве Прокопия Ляпунова и не было вовсе. Не было поддельных писем. 30 июня 1611 года мы утвердили «Приговор», по которому управление Русью поручалось токмо дворянам. Казаков мы пытались оттеснить руками Ляпунова. За сие его и растерзали зверско казачишки.
Охрим шутейно затолкнул своего друга Авраамия обратно, в бочку, и снова повернулся к Ивану Васильевичу Голицыну:
— Ляпунов ненавидел казаков. Вы должны его почитать, князь.
— Предводитель ополчения ратовал за порядок, а тайком снаряжал шайки для разора и наших поместий. Он злобствовал и против Голицыных. Впрочем, все это было так давно. Для меня более значителен в сей миг витой из красного золота обруч на шее вашей шинкарки... Будь добр, Охрим, проглаголь, как выглядит Ермошкин камень?
— Камушек величиной с сердце молодого петуха. И по очертаниям на него похож оный. Одна сторона больше, выпуклее. Черный конусный щит рыцаря с белым крестом. На обратной стороне крестик не имеет правильности...
— Какова его стоимость на торге редкостей, Охрим?
— В сто раз больше, чем у вашего синего адаманта, князь.
— И Ермошка сие не ведает?
— Нет.
— Отчего же не просветил отрока?
— Не хотел поддерживать глупую веру в Исусика. И я токмо что изрек: презираю все, что связано с религией!
— Я полагаю, Охрим, так, Иисус был, бедствовал. Должно, ему с детства внушили, будто он сын божий. Мне его жаль. И вреда в религии я не вижу. Время показало, что пророков, даже захудалых, выгодно привечать...
— Кому выгодно?
— Нам, власть имущим.
— Ты мудр, князь. Ты хитер. И тебя наказует судьба. У власти были, есть и пребудут глупцы. А глупец ненавидит пророка! Пророк как бы затмевает глупца, имущего трон. Он ранит мир истиной. Может быть, Христос человек был!
— А сегодня в подлом народе есть вещуны, Охрим?
— В темном народе бывают провидцы, князь.
— Поведай хотя бы об одном.
— У нас на Яике живет знахарка Евдокия. Она видит через время и каменные стены.
— Она исцеляет больных
— Да.
— У меня болят суставы, Охрим.
— И я суставами измучился! — пожаловался келарь Палицын.
— Ешьте мясо ежа весной. Смазывайте суставы салом лисицы. Питайтесь брусникой, жуйте сырую печень волка. Я привез золотой цветок — одолень. Сделаю настойку и мазь. Аки рукой снимет!
...Сенька улыбнулся в предбаннике. Значит, их водой не разольешь. Будут говорить о болезнях три недели, читать манускрипты, летописи, папирусы. Все ясно. Непостижимо токмо, как могут быть друзьями безбожник Охрим и келарь Авраамий Палицын. Эту загадку Сенька никак не мог разгадать. А по стене ползла мокрица и таракан. По всей Руси ползут мокрицы и тараканы. Раньше были звери, одичание. Теперь спокойствие, глупость, тараканы и мокрицы. И на всю Москву одно слово потрясающее: диалектически! Кто же из русских первым употребил сие слово? Ах, да... это было так давно: князь Курбский в письме к Ивану Грозному. Волшебное изречение! Вчера я шепнул Маньке Милославской: «Я тебя люблю диалектически!» И Манька растаяла... диалектически, диалектически, диалектически!» Но дабы к ней проникнуть, надобно обрядиться в девичье платье.
За оконцем предбанника буйствовал последний буран. Дверь скрипнула, приотворилась.
— Будь здрав, Сенька! — просунулся Ермошка. — Можнучи войти?
За ним стоял Бориска, сын кузнеца, художник. В бобровых шапках, меховых сапогах, с пистолями и саблями, они выглядели боярскими детьми. Веселые, запорошенные снегом, с румянцем на щеках.
— Диалектически пройти возможно, но князь не пущать тебя во двор повелел.
— За какие грехи не пущать, Сенька?
— Потому, как ты остриг Фильку.
— Передай князю, что отрастет заново шерсть у евоного вонючего кобеля. Я же собаку не опалил на вертеле, как барана. Я ж его милостиво остриг.
— Ладно, Ермошка. Покажи камушек свой!
— Ты что, Сенька? Белены объелся? Какой камушек?
— Твой камушек черный, с крестиком.
— С белым крестиком?
— С белым.
— Так я его вчерась продал, Сеня, — врал Ермошка, потихоньку ощупывая свое сокровище.
— Кому? Где?
— Монаху на торге. Возля Пожарища.
— За сколь продал?
— За семь золотых.
— Ну и блаженный ты, Ермошка!
— Пошто?
— Я бы тебе дал за него тридцать цесарских ефимков.
— Ого! Я отберу камушек у монаха, принесу тебе...
— Отбери! Я дам за него сорок солнышек!
— Сорок золотых? Монах меня надул! Я убью его и заберу камень.
— Я отвалю тебе семьдесят, токмо принеси! Умоляю, Ермоха!
— Не чешись, принесу. А может, ты у меня иконку купишь?
— Какую?
— Золотую.
— Покажь.
— Гляди: богоматерь! С ребенком, как полагается.