Золотой огонь Югры(Повесть)
Шрифт:
«Советогор» сильно ткнулся скулой в эстакаду — людей на палубе качнуло, — но кранцы смягчили удар. Шатнулись со скрипом ветхие сваи, колыхнулись встречающие и тут же кинулись ловить брошенные с палубы чалки; скрежетнула обшивка, гребные колеса, оборвав редкое вкрадчивое взбулькивание, замерли на секунду и сделали судорожный рывок назад. Пароход дернулся, отпрянул от пристани и, как битюг на привязи, застыл, натянув швартовы. Угасла мелкая дрожь палубы, стихло пыхтение машины.
— Что ж, будем прощаться. Вам пора… — Фролов, вернувшись к мальчикам, серьезно, по-мужски пожал
Еремей кивнул. Сосредоточенно сопя, полез за пазуху оттопыренного на животе кителя. Вытащил серебряную статуэтку и протянул Фролову.
— На. Пускай у тебя пока живет. Когда назад, на Назым, пойду, отдашь. — Пристально посмотрел на строгое лицо богини, поблескивающее в солнечном свете. — Где жить буду, не знаю. Может, там над Им Вал Эви смеяться будут. — Поднял глаза. — Никому не отдавай. Дочь Нум Торыма дедушку помнит. Когда приходить буду, смотреть на нее стану, дедушку, Сатар-хот вспоминать стану. Береги Им Вал Эви, шибко береги.
— Можешь быть спокойным за нее, обещаю… — Голос Фролова дрогнул. Он обхватил голову мальчика, прижал к груди, но Еремей вырвался, отступил на шаг.
Деловито снял пояс и подал Фролову — качнулся сотып с ножом, сухо стукнули медвежьи клыки, звякнули цепочки, колыхнулся качин.
— Тебе отдаю, — буркнул Еремей. — Ты дедушку знал. Бери. Память. Все равно небось в городе с ножом ходить нельзя.
— Хорошо. Спасибо. Большое спасибо, — Фролов принял подарок, задержал взгляд на расшитой сумке Ефрема-ики. — Этот качин мне очень дорог… Сатар пусив — сорни най.
— Сатар пусив — сорни най, — повторил серьезно Еремей.
Антошка, виновато поглядывая на Еремея, тоже принялся торопливо расстегивать свой, а вернее, Еремеева отца ремень с ножом. Сдернул, сунул в руки Фролова.
— Екимычу отдай. Скажи: Антошка помнит. Екимыч — хороший. Екимыч друг.
Но машинист, расталкивая чоновцев, уже сам продирался к нему. Швырнул тряпки, которыми обтирал пальцы, подхватил мальчика под мышки, вскинул на вытянутых руках.
— Будь здоров, Антон! — притянул к себе заулыбавшегося мальчика, ткнулся губами ему в щеку, чмокнул. — Хороший ты мужик. Мастеровитый, башковитый. Знатный механик из тебя выйдет! — Поставил на палубу, взъерошил Антошке волосы. — Не забывай, навещай… — Увидел, что Егорушка, опустив голову, насупился, тронул его за плечо. — И ты, Егор, приходи. Хошь с Антоном, хошь один.
— Наведаюсь как ни то, — стараясь басить, пообещал Егорушка.
Антошка выхватил у Фролова свой ремень, сунул машинисту:
— Тебе. Память. Подарка.
— Ах ты, золота душа! — Екимыч крякнул, хотел обнять мальчика.
Но тот вильнул вбок, скользнул мимо Люси, мимо неспешно шагавшего по сходням Еремея, простучал пятками по доскам — точно шишки с кедра посыпались — и уже на причале, обернувшись, замахал рукой. Помахали, спустившись к нему, и Люся с Егорушкой. А Еремей, поджидая их, больше на пароход не взглянул — смотрел сузившимися глазами прямо перед собой.
Лишь когда пробрались
Еремей круто развернулся, догнал Люсю, Антошку, Егорушку.
Люся опять, как и на пароходе, уговаривала Егорушку: может, все-таки передумает и согласится жить с Еремеем и Антошкой? Но Егорушка упрямо твердил, что нет: у него в городе есть свои — тетка Варвара с ейной свекровью, и жить надо у сродственников, а не мыкаться по углам, не кусочничать у чужих людей.
Они прошли через широкую пыльную площадь, окруженную кирпичными домами с темными железными дверьми, над некоторыми из них празднично пестрели свежей краской новенькие вывески — Еремей успел прочитать только одну: «Чай и пельмени Идрисова», — свернули в тихую, затененную могучими тополями улочку.
Улочка заканчивалась обширным — мощные, с корявыми стволами липы, толстые, гладкоствольные березы, высоченные тополя — парком, кроны деревьев которого уже испятнала желтым близкая осень. В глубине парка притаился двухэтажный веселый, в деревянной резьбе терем с изукрашенными надстроечками-пристроечками — такую избу Еремей видел только на картинках в книжке с русскими сказками у Никифора-ики, деда Егорки.
Люся взбежала на высокое крыльцо, распахнула тяжелую дверь в фигурных деревянных накладках, с дощечкой, на которой красиво выжжено: «Первый дом-коммуна детей Красного Севера», пропустила впереди себя ребят.
Еще одна дверь, обшитая мешковиной. За ней — маленький тамбур, в котором сидела на табуретке полная старушка и вязала чулок.
Старушка подняла голову, радостно привстала.
— Ах ты, батюшки! Люция Ивановна!.. Вот радость-то. Вернулись?
— Здравствуйте, Анна Никитична, — Люся улыбнулась. — Начальство у себя? — И когда старушка, умильно глядевшая на нее, закивала, пошла было в залитый светом широкий коридор, подтолкнув перед собой заробевших Еремея и Антошку, но, вспомнив что-то, остановилась. — Вы ведь, кажется, на Береговой жили?
— Тама, тама, — старушка припечалилась. — Покеда не спалили ее нонешней весной смутьяны… А чего такое? — Она оживилась. — Неуж квартеру для меня сыскали?
— Да нет… — Люся смутилась. Положила ладони на плечи Егорушки, повернула его лицом к старушке. — Родственники этого мальчика жили тоже на Береговой. Может, знаете их? Может, скажете, куда переехали?
Еремей вышел в коридор, осмотрелся: длинный, с огромными окнами в торцах, чистый, краска на полу облупилась, но проплешины отскоблены добела; слева и справа двери; на простенках большие, в одну-две краски — черное и красное — картинки с надписями, с подписями, иногда со словами, которые идут и с угла на угол, и сверху внизу — есть и знакомый рисунок: белый старик, взметнувший руки и бегущий из темноты: «Помоги!»