Золотой осел

Макиавелли Никколо

А ротик! И у многих он не плох,Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:Сей — сотворил собственноручно Бог!

И язычок, как розовая змейкаМеж совершенных зубок-жемчугов,Как патока, поблескивает клейко.

А ветерок дыхания таков,Что мнится — словно луговые дали,Благоуханьем полнится альков.

А подбородок, шейха и так дале...Забыли

б вы все прелести менад,Когда бы эту прелесть увидали!

Рассказывать ли далее подрядВедь искренности публика не рада.И не за ложь, за истину бранят.

Вестимо, откровенничать не надо,Я в сем удостоверился давно,Однако ж откровенье мне — услада.

А красота как доброе вино.О тонкий стан, о шелковая кожа!Подумаешь — и на душе хмельно.

Но, рядышком с красавицею лежа,Не видел я подруги ниже плеч,Боясь отбросить одеяло с ложа.

То холодел я, то горел, как печь,Но не касался до прекрасной, в страхеНапасти снова на себя навлечь.

Ронял я, изнывая, охи-ахи,Но не решался перейти пределИ был, как злоумышленник на плахе.

Лежал и шевелиться я не смел,Как будто то не ложе, но могила.И сам от страха был мертвецки бел.

Картина эта деву рассмешилаИ молвила она: «Велик твой страх.Иль, может, я — великая страшила?

Ты поначалу мчал на всех парах.Иль из другого ты, быть может, теста?Почто остановился и зачах?

Ты в это Богом проклятое местоЗа мной пришел, как в старину герой,Летевший к Гере в Абидос из Сеста.

А вот теперь, как тяжелобольной,Лежишь под одеялом, холодея.Придвинься ближе и лицо открой».

Я прижимаюсь сиротливо к краюИ на подругу резвую своюСперва еще с опаскою взираю,

Затем, покамест так же на краю,Оборотиться к деве я рискую —И вот уже немного привстаю.

И придвигаюсь наконец вплотную.И к вожделенному исподтишкаПротягиваю руку ледяную.

Едва ж коснулась красоты рукаТотчас почувствовал я: прелесть эта,Как никогда, желанна и сладка!

И, новым ощущеньем обогрета,Былое обрела душа мояДостоинство и мужа, и поэта.

И, своего восторга не тая,Я снова целовал ее и снова.«Благословенны

темные края, —

И больше не было меж нами фраз.Исчезло все в чарующем тумане.Все огорчения забылись враз.

И наслаждений не было желаннейИ поцелуев жарче. НаконецНастал черед последних содроганий.

И я на ложе рухнул, как мертвец.

На смену ночи приходило утро,И звезды погасившая заряНебесные оттенки перламутра

Уж покрывала цветом янтаря.Глаза раскрыла милая наядаИ поднялась со вздохом, говоря:

«Мне непременно на рассвете надо,К работе не выказывая спесь,Вести в леса проснувшееся стадо.

А ты, голубчик, оставайся здесь.Но не грусти и побори истому.И все обдумай, рассуди и взвесь.

И, главное, не выходи из дому.Беру тебя покамест на постой.Не отзывайся зову никакому».

И вот сижу я в горнице пустой.Я с неохотою покинул ложе.Мечтаю с нетерпением о той,

Которая мне ныне всех дороже.Страсть полыхает, как огонь, в груди,И продирает, как мороз по коже.

Но в одиночестве сколь ни сиди,Все скоро вновь покажется немило.И ждешь со страхом: что-то впереди?

Не стало вновь ни куража, ни пыла.Рассеялись мечтанья в пять минут.Я призадумался совсем уныло.

И снова думы к прошлому текут.И вот уж исчезаю, словно тень я,А призраки приходят в мой закут.

Являются цари как привиденья.И вижу, точно в дали голубой,Историю их взлета и паденья.

И изумлен я общею судьбой,Какая очень многими владела.И долго рассуждаю сам с собой.

И понимаю ясно: то и делоПриходит к своему пределу властьТогда, когда не ведает предела!

А в том вожде, кто уж не правит всласть,Играют раздражение и злоба.Кто сверг — тому от свергнутого пасть!

Один — у трона, а другой — у гроба,Но, как невольник, так и господин,Окажутся в одной упряжке оба.

И всяк, кто доживает до седин,Наслышан о противоречьях этих.Однако же не верит ни один.