Золотой песок времени (сборник)

Литвиновы Анна и Сергей

Ночь… Пустой вагон, снежинки за окнами, лес по обе стороны, далекие огоньки… Я человек, не склонный к сентиментальности, но, видит бог, во всем этом было что-то романтическое — особенно если учесть, что каждое постукивание колес приближало к Новому году.

И вдруг — едва поезд усилил ход после очередной станции — началось резкое торможение. Меня даже вдавило в спинку сиденья. Вагон затрясся, задрожал. Раздался дикий визг — железа по железу. Я напрягся в ожидании удара. Почему-то показалось, что мы вылетели на встречный путь. Или чья-то машина заглохла

посреди переезда.

Удара, слава богу, не последовало. Электричка, отскрежетав, сбавила ход до нуля и, наконец, подрагивая, замерла, слышалось лишь неумолчное «дыр-дыр-дыр» моторного вагона.

Я выглянул в окно. Ничего не видно, лишь проносились редкие снежинки, да средь черноты мерцала березовая роща, а за нею — редкие огни. Мы уже выехали из густонаселенных пригородов и торчали где-то меж деревень и дачных поселков.

Спереди донесся отдаленный стук — вроде бы открылась дверь кабины машинистов.

Повинуясь инстинкту охотника, я вскочил с места и отправился вперед по ходу поезда. Училка и гастарбайтер проводили меня взглядами — училка скептическим, а гастарбайтер — удивленным.

Я ехал во втором вагоне, и потому нужно было только перейти сцепку, чтобы оказаться в голове состава.

В первом вагоне оказался один-единственный пассажир подшофе. Он спал, привалившись к окну, в шапке набекрень и со сбившимся набок галстуком. Даже экстренное торможение его не разбудило.

Я вышел в самый первый в поезде просторный тамбур. Двери наружу оказались закрыты — равно как и в кабину машинистов. Я попытался хоть что-то разглядеть в мутном, испачканном окне — но ничего не увидел.

Однако там, в заснеженной пустыне, что-то происходило — донесся мужской удивленный вскрик, потом заорали друг на друга два возбужденных голоса. Один звучал отдаленно — слов никак не разобрать, зато второй — совсем рядом.

— Что там?

— …!

— Что?!

Удивление казалось неподдельным, однако ответ, увы, прозвучал по-прежнему неразборчиво:

— …!

— Ни фига себе! Давай, тащи его сюда!

И вдруг, заглушая электрическое бульканье моторов, снаружи, сквозь задраенные двери, раздался отчаянный вопль. Я прислушался. Похоже, где-то там, в заснеженном пространстве, надрывался младенец.

Я подскочил к окну, глянул. По-прежнему ничего не видать — лишь снежинки, белые березы, темнота. Я бросился к двери, выходящей на другую сторону путей — и там все то же самое, ни зги.

Впереди, в кабине машинистов, хлопнула дверь. И почти сразу же электричка тихонько тронулась с места.

Через минуту ожила вагонная трансляция. Голос машиниста звучал глухо, но отчетливо. Чувствовалось тщательно сдерживаемое напряжение.

— Граждане пассажиры, — промолвил он, — не волнуйтесь, ничего страшного не произошло. Мы продолжаем свое путешествие и, надеюсь, Новый год благополучно будем встречать по домам…

«Э-э, да он — поэт», — промелькнуло у меня в голове.

Но тут, перекрывая мерный голос, из репродуктора донесся отчаянный вопль новорожденного.

А

машинист невозмутимо продолжал:

— Просьба сотрудникам милиции пройти в первый вагон. А также… — Он вздохнул и сделал паузу. Младенческий крик разносился по-прежнему. — Если среди пассажиров врач, желательно детский, убедительно прошу его также проследовать в первый вагон. Повторяю! Срочно нужен врач!

У меня появилось величайшее искушение постучать в кабину машиниста и спросить, что случилось. Но я же не врач. И не сотрудник милиции. Уже не сотрудник милиции.

В этот момент отъехала ведущая в вагон дверь, и в тамбур заглянул мужчина с заспанным лицом.

— Слышь, братан, че случилось-то?

Галстук пассажира, его добротный костюм и дорогое пальто диссонировали с манерой общения — но он, похоже, считал, что с мужичками вроде меня, в незаметном пуховичке, следует разговаривать в подобном простонародном стиле.

Я улыбнулся:

— Мне кажется, что в нашем дружном пассажирском семействе — прибавление.

— Ты о чем? — поморщился заспанный. На лбу его отпечаталась красная полоса от шапки.

Однако ответить я не успел.

В тамбур заглянули сразу несколько человек. Среди них был и гастарбайтер из моего вагона, и бывшая завучиха. Но главное, девушка — столь потрясающая, что я немедленно, через восемь секунд, понял, что она должна быть со мной. И я готов сделать все, что угодно, лишь бы она стала моей.

Нет, она не была сногсшибательно красива: никаких сверхнеобыкновенных глаз, или губ, или шеи. Не было и вызывающей одежды — шпилек или там мини-юбки. Ничего, что заставляет мужиков терять головы. Простая, скромная одежда. Простое скромное лицо. Но в глазах светились и ум, и воля, и способность любить. И — самое существенное! — меня тянуло к ней. Я понял, что она — моя . И я буду последним дураком, если упущу ее.

— Что случилось? — строго спросила она, обращаясь именно ко мне.

Ее голос мне тоже понравился. Тембр оказался не слишком низким, но и не высоким. Ненавижу писклявые женские голоса. У меня скулы сводит от псевдооперных сопрано.

— Вы, что, сотрудник милиции? — улыбнулся я в ответ.

— Я врач.

— Давайте спросим у машинистов, что там.

Опередив меня, она решительно подошла к двери кабины и три раза стукнула в нее.

— Кто? — прокричал в ответ взволнованный мужской голос.

Тут поезд остановился на очередной полузасыпанной снегом платформе. Механически раскрылись двери, никто не вошел и не вышел, дверцы разочарованно закрылись, электричка покатила дальше, набирая скорость.

В тамбур из кабины вышел один из машинистов. В руках он держал сверток. Внутри угадывался запеленутый в одеяло младенец, но личика видно не было — просто бесформенный, неаккуратный кулек.

Железнодорожник, державший ребенка, выглядел донельзя потрясенным. На нем прямо-таки не было лица: весь бледный, глаза выпучены, руки трясутся.