Золотой сон
Шрифт:
И взрослые, казалось, забавлялись, как дети.
Шепот трав и цветов сливался с бодрыми звуками их труда, такого ритмически-легкого, точно играли они в веселые игры, и смеялись, и пели. Гул труда их, и смех, и голоса, -- сливались в звенящий хор, как будто пела сама земля, учащенно и радостно дыша, блаженная от могучих всходов. До граней горизонта убегали квадраты багровых, желтых, красных, фиолетовых полей. Меж них, по черным пятнам пашен, свистя ползли чудовища-машины: воздушные, как стрекозы, сеялки трепетали тонкими трубочками. Гигантский ороситель шумно бросал косой дождь как бриллиантовую росу. У лесных опушек звенели молотилки, и, временами, нагруженное злаками судно, поднявшись в воздух, тяжело уплывало. И всюду мелькали живые, радостные лица, разгоряченные работой,
По воле ветра скользил он полями, легко, свободно, не ощущая ног, по межам и лужайкам, где краснели розы и тюльпаны, пестрели орхидеи, улыбались голубые колокольчики. Здоровые, загорелые лица мужчин бодро кивали ему. Красавицы-женщины ясно улыбались ему как давно знакомому. И он улыбался им в ответ счастливою улыбкой, раскрывая засохшие губы для привета, -- но у него вырывалось только одно мучительное слово:
– - Пить... пи-и-ть...
Холодное, ароматное что-то подали ему.
Он приник и жадно пил, не спуская глаз с этих приветливых лиц, как будто незнакомых, чужих, но в то же время таких близких. И с губ его срывались вопросы.
– - Чье это прекрасное именье?
Он скорее угадывал, чем слышал их слова.
– - Именье?
– - Да... эта земля?
– - Земля?.. Чья же может быть земля!
Они смотрели на него с недоумением, переглядывались, молчали, -- и видел он, что они удивляются его виду и словам. Тоскливое чувство охватило его... и уж они казались ему светлыми тенями, не реальными, но живыми, непонятными ему, близкими и страшно далекими, а себя он чувствовал среди них темным пятном. Высокий старик с властным лицом близко подошел к нему, взглянул загадочным взглядом своих темных, глубоких глаз и тихо сказал.
– - Это он вспомнил, дети, старинную легенду... старинную легенду о веке крови.
– - Он и сам, -- тихо сказали вокруг, -- как из старинной легенды.
Старик мягко улыбнулся ему.
– - Ты словно сбежал с гравюры прошлых веков, изображающей войны. Теперь нет таких людей... Кто ты? Философ с океанской скалы? Или отшельник из мертвого города, не признающий наших учреждений? Ты как будто даже не знаешь, что земля перестала быть собственностью немногих, и грани владений, плодившие раздор, давно уничтожены... нет больше слуг и господ, рабов и владык их, люди стали одной братскою семьей.
Старик сделал рукою приветливый жест.
– - Ты среди нас... и ты -- наш брат! В аллеях городов наших ты узнаешь, кто создал наше царство братского труда, -- герои прошлого расскажут тебе там о былых пораженьях, из которых выросла победа! Кто бы ты ни был, -- привет тебе! Здесь все принадлежит человечеству... значит, и тебе!
Вокруг повторили:
– - Привет!
Улыбаясь и ласково кивая, уходили как светлые тени.
...Он вновь скользил цветущими полями.
Дивился золотистым и нежным плодам садов, любовался гроздьями разноцветного винограда. С удивлением видел львов, добродушно лежащих в зелени пригорков, и кротких обезьянок, игравших с детьми. Видел зверей, когда-то кровожадных, теперь мирно пасшихся по лугам или терпеливо ожидавших, в скучающей позе, окончания работ, чтобы веселиться вместе с людьми, как друзья их. Он дивился этим непонятным переменам. И ему казалось, что мир, -- этот суровый мир его прежней жизни, -- смотрит на него добрыми и нежными глазами, с материнской улыбкой. Он заходил в дворцы, -- волшебное царство детей, -- где, еще не расставшись с игрушками, они внимательно-жадной толпой окружали людей с кроткими лицами и, теснясь, взбираясь к ним на колени, слушали их, расширив лучистые глазенки. Проникал в светлые здания, где доживали век одряхлевшие люди в мирном и нежном уюте. И вновь выходил на простор полей, полных музыки радостного труда.
Внезапно по бесчисленным проводам над полями побежали, вспыхивая, синие огни. Враз работа остановилась,
Он схватывал лишь отдельные слова.
...В столице Федерации... по окончании... сегодня... праздник... века крови...
Все спуталось, подернулось серым туманом.
Сквозь туман все еще где-то бахал молот.
– - Бахх-ахх...
...Снова по воле ветра носился он полями.
Его томила жажда.
– - Пить!
Она рвала ему грудь.
– - Пить... пи-и-ть...
Он припадал к источникам, звенящим в мраморных желобах, вдыхал влажный воздух цистерн, выложенных фаянсом и цветными изразцами, отдыхал в прохладных чащах, где доверчиво подходили к нему лесные зверки и смотрели на него добрыми глазами.
И вновь легкое чувство поднимало его.
Он шел, не шагая, плыл в волнах аромата, слушая отдаленный бодрый гул труда, чувствуя острое наслаждение от впечатлений. Он схватывал каждую мелочь, каждую незначительную черту этой сложной картины невиданной им жизни: дороги, усаженные цветами; воздушные домики, смеющиеся из зелени садов; серебристые мосты через потоки; всюду толпы народа, словно вышедшего на праздник... и шелест крыльев воздушных лодок, бороздящих небесную лазурь и бросающих скользящие тени на землю. Он чувствовал здесь себя близким, и далеким, словно видел мечту свою осуществленною, и не верил ей, как сну. Он искал привычных черных теней и не находил их. Он готов был с криком протянуть руки на встречу этой красивой жизни, обнять ее, слиться с нею, раствориться в ней... и слезы по тем, кто не видел ее, -- по близким своим, -- полились по его щекам, и тоска по ним охватила его.
И тоска разрослась в острую жажду.
– - Пить!
Он припал к земле.
– - Пить... пи-и-ть...
Но черные тени прошлого окружили его, смеясь, дразня его, -- тени насилия, злобы, вражды, жестокости и отчаяния, -- и привычная ненависть к ним охватила его с прежнею силой. И в муках жажды своей он внезапно понял, ясно-ясно сознал, что только борьба, упорная, изо дня в день, борьба с этими тенями, -- кровавыми призраками жизни, -- будет единственным мостом в этот светлый будущий рай, и только победа над ними сделает этот рай понятным, близким и родным.
– - Пить... пи-и-ть...
Земная влажность успокоила его.
Серый туман клубился над ним и расплывался, он плыл и уносился вместе с ним... не знал, как очутился на высшей точке нагорного берега, и опять видел около себя того же старика, смотревшего на него загадочными глазами.
Им в лицо дышала необъятная, ликующая ширь.
Она вся трепетала радостными вздохами труда и смеялась сочностью красок. Всюду, до самых дальних граней горизонта, миллионы существ в этом царстве цветов и пышных всходов словно танцевали танец труда, братски схватившись крепкими руками. Звенели колокольчики детских голосов. Гигантские руки машин поднимались, опускались. А белые точки построек красиво пестрели, словно громадный город разбросала по полям и рощам чья-то сильная и веселая рука.
Долины пели...
И пела река, кишащая судами.
И из воздуха, со скользящих повсюду лодок, доносились голоса, нежный смех и песни.
Но тоска уже не оставляла его... и как далекий, сонный лепет непонятной сказки доносились к нему слова. Он взглянул... но уже не старик стоял рядом с ним, а кто-то высокий, темный, с лицом строгим, но неясным, как бы сама печаль, жившая в душе его.
И, как голос печали, лились слова.
– - Не была ли земля мрачным адом в век крови? В грязи ее ползал несчастный раб, голодный среди сокровищ, истощенный тяжким трудом, и часто погибал в жестоких, бессмысленных схватках, в войсках с такими же бедняками, как сам. От того страшного времени остались страшные слова. Непрерывные войны из-за границ владений застилали дымом сражений голубое небо, и с опустошенных полей поднимались испарения драгоценной человеческой крови. Тюрьмы стонали от тех, кто кричал о любви и правде. Тень от виселиц падала на жизнь. Люди знали лишь жестокие и мучительные чувства... Любовь была еще распята в те времена.