Золотой век
Шрифт:
— По гроб я верный раб вашего сиятельства.
Егор Ястреб, тронутый словами и ласкою князя Платона Алексеевича, повалился ему в ноги.
— Встань и слушай, Егор!..
— Слушаю, ваше сиятельство…
— У меня есть злейший враг.
— Прикажите, ваше сиятельство, я, как ваш верный пес, глотку ему перегрызу.
— Перегрызешь, Егор?
— Перегрызу, ваше сиятельство.
— Ну, этого покуда делать не надо… ты только будешь стеречь его, зорко стеречь.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— В моей вотчине, что под Казанью, есть под домом каменные подвалы.
Хоть и не робок и бесстрашен был старик-приказчик, а все же задрожал как-то невольно, при взгляде на князя, слыша его грозные слова.
— Понимаю, ваше сиятельство.
— Ты, старик, да я только будем знать, что в заточении находится у меня не крепостной мой раб, а некий дворянин, офицер… Дворовых, что в казанской моей вотчине находятся, да их и немного, кажись, только человек пять, ты заместишь теми дворовыми, которые с тобой поедут из Москвы. Их шестеро… они мне верны и преданы. Шестеро дворовых тоже будут знать, кого я держу в подвале. Управлять казанской вотчиной будешь ты. А главное, ты должен стеречь моего ворога… На тебя я полагаюсь…
— Будьте спокойны, ваше сиятельство, вашего ворога я из своих рук не выпущу, так и сгинет он у меня.
— Убийства я не хочу; пусть он умрет своею смертью.
— Зачем убивать, ваше сиятельство, и сам он скоро ноги протянет от жизни в душном, сыром подвале.
— В плотно закрытом возке ты повезешь его в Казань безостановочно; дорогою его никто не должен видеть…
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Скачи во всю прыть… Коней не жалеть; для смены возьми, старик, три пары коней. Хоть всех их загони, но скорей доставь на место моего ворога. Шестерых дворовых в подручные тебе отдаю; они будут слушаться тебя как меня и исполнять твою волю как мою… Понимаешь?
— Так точно, ваше сиятельство.
— Еще, чтобы дворовые ни единым словом не обмолвились, что в подвале томится некий офицер. Скажи им, чтобы держали язык на привязи; и горе тому, кто из них проболтается…
— Помилуйте, ваше сиятельство, разве кто посмеет?
— Ты выедешь, Егор, нынче ночью и, как я уже сказал, скачи безостановочно. При малейшей попытке моего ворога бежать, убей его! То же скажи моим именем и тем дворовым, которые с тобой поедут.
— Слушаю, ваше сиятельство… Осмелюсь просить у вашего сиятельства…
— Что такое?
— Какое последует распоряжение от вашего сиятельства относительно моей старухи, жены? — робким голосом спросил у князя Полянского Егор Ястреб.
— Твоя жена приедет к тебе после. Кажется, у тебя есть дочь?
— Приемыш, ваше сиятельство.
— Все равно. Они спустя немного приедут, и все твое добро прикажу с ними отправить.
— Премного благодарен вашему сиятельству.
— Только гляди, старик, не моги доверять
— Помилуйте, ваше сиятельство, разве можно про то бабам говорить; народ они куда болтливый.
— Ну, то-то, гляди! В великом секрете надо сие иметь. Узнает кто, проведает, что мы в плену держим офицера, тогда беда!.. И ты, и я… Будем строго отвечать за сие, — проговорив эти слова, старый князь замолчал и погрузился в размышление. Думал он о своем приказе держать офицера, Сергея Серебрякова, в подвале, в душном, сыром, куда никогда и ниоткуда не проникает дневной свет… В подвале вечная, непроглядная мгла… На такую-то ужасную жизнь им осужден молодой офицер.
Как ни суров был родовитый князь Платон Алексеевич, хоть имел он и железную волю, все же и в его неподатливом сердце шевельнулась жалость к некогда им любимому Серебрякову, которого он считает теперь своим злейшим врагом.
«Да и враг ли он мне? Скорее Серебряков себе враг, а не мне! Вся вина его в том, что он полюбил мою дочь… Полюбил без разбора. Он молод, а сердце не разбирает… Виновнее его моя вероломная дочь… Как она решилась, будучи невестой другого, идти на свидание к Серебрякову? Она должна была отклонить это свидание и тем спасла бы Серебрякова от мучительной жизни, которая предстоит ему впереди… Выпустить Серебрякова теперь я не могу, в охранение себя от большой беды… Если бы он и совсем не был виновен, то и тогда я не должен его выпускать… Жалоба Серебрякова на меня, во-первых, повлечет за собою мое окончательное падение и очернит мое, ничем не запятнанное имя; и еще через сие, моя единственная дочь, обесславленная, должна навсегда оставаться в девках… Нет… Я не допущу до сего ни себя, ни дочь… Пусть лучше погибнет Серебряков, если он сам на погибель пошел», — таким думам предавался самолюбивый князь Полянский.
Так прошло несколько минут в совершенном безмолвии.
Старик, Егор Ястреб, не смея прервать размышление князя, стоял молча.
— Я, кажется, старик, приказал тебе носить к заключенному суровую пищу — хлеб и воду, так ведь? — прерывая свое размышление, спросил у приказчика князь Полянский.
— Так точно, ваше сиятельство.
— Сей свой приказ я отменяю… Я, памятуя заповедь Христосу, не хочу быть жестоким и к врагу моему… Ты будешь давать пищу заключенному такую, какую будешь есть сам… Понял?
— Понял, ваше сиятельство, будет исполнено, — с низким поклоном ответил Егор Ястреб, удивляясь перемене князя.
— Будешь изредка давать ему для поддержания сил вина.
— Слушаю-с…
— Отменяю также приказ держать офицера в неволе…
— Как, ваше сиятельство?
— Слушай! В верхнем жилье моего дома, в казанской вотчине, есть горница, или скорее кладовая, в одно окно с железной решеткой… Мой покойный дед безвыездно жил в казанской вотчине, и горница с окном за железной решеткой служила ему кладовой, в ней стояли сундуки и укладки с разным добром. Теперь в той горнице, чай, ничего нет, вот в нее-то, старик, ты и посади офицера, — голосом, не допускающим возражения, проговорил князь Платон Алексеевич.