Золотой воскресник
Шрифт:
Люся с Лялей идут по улице, и Ляля упала.
– Женщины, ну дайте же пройти! – им все кричат.
– Вы что, не видите, она не может встать? – удивилась Люся. – Идите по ней!
– Знаешь, какие были последние слова ее папы? – спросила Люся. – “Ляля! Жизнь – это фарс”.
Рисунки к балладам Франсуа Вийона и “Озарениям” Артюра Рембо Сергей Бархин сделал масляной пастелью на черной и “шоколадной” бумаге. Фернан Леже сделал только несколько картинок к “Озарениям”, а тут целый альбом! На выставке Бархина мы
Бархин сидит в зале за столом с элегантной тростью, в мягком пиджаке и галстуке ручной раскраски со специально спущенным узлом, а свитер, купленный в Вероне, цвета, именуемого зеленый Поля Веронезе! По филигранному совпадению, на иллюстрациях Бархина точно такой же изумрудный фаллос у Франсуа Вийона…
Роскошная борода Бархина не имеет аналогов в мире. Он тщетно пытался сравнивать: Хемингуэй? Присмотрелся – ничего похожего, у Хемингуэя борода клоками. Тургенев? Лучше, чем у Хемингуэя, но хуже, чем у Бархина.
– Бернард Шоу?
– У Бернарда Шоу лопатой! – он решительно отметает мое жалкое предположение.
– …Виктор Гюго?! – восклицает Бархин, потом делает эффектную паузу, стучит тростью по полу. – …ХУЖЕ – НАМНОГО!!!
Яков Аким:
– У них нету… этого…
– Ничего, – говорю, – они это приобретут с годами…
– Да! – сказал Яша. – Но будет уже поздно.
– Человек обязан быть к старости счастливым, – говорил Бархин. – Я могу пройти всего пятьсот метров до такси, но в остальном ощущаю себя как сорокапятилетний Бельмондо. Челентано мой ровесник, на месяц старше, но Бельмондо мне ближе, потому что он готов к действию. К старости оказывается, что ничего не нужно. Книги у меня самые лучшие. Не надо полного собрания сочинений, дайте немного избранного, но – чтобы это было избрано умным человеком. Даже Пушкин! Пушкин у меня – трехтомник 1937 года. Музыка? Включай любую – Рэй Чарльз, Майлз Дэвис… Подумаю: сегодня так хорошо жилось. Выпью-ка я вермута. Или сухой херес. Мне тогда кажется, что я немножечко Лаперуз, немножечко Магеллан…
– Я человек будущего, – сказал Серёжа Бархин, завершая двухчасовую беседу с публикой. – Таким должен быть человек будущего, как я.
В тот вечер я его видела в последний раз.
Когда мы подъезжали к Тулузе, Лена Книжникова показала мне из окна электрички огороженный забором пустырь с парочкой старых самолетов:
– Это аэродром Aeropostal, откуда Экзюпери летал в Африку. Хотели сделать музей, но… видимо, здесь будут строить арабский район…
Водитель Айнер, возивший Лёню с Луной по ночному Парижу:
– Мы жили в Польше, древний аристократический род. Моего прапрадедушку сожгли крестьяне в бунт, и прапрабабушка вынесла прадедушку, накрыв его и спрятав под знаменами с фамильными гербами. Они бежали из Польши в Латвию. А мой прадедушка – у него только-только родилась бабушка – зажегся революцией. “Ты что? Куда??? – ему все говорили. – Твоя родная кровь!..” Нет, ему
Продюсер Ольга Осина про кого-то:
– Боюсь, он плохо кончит.
– В отличие от нас, – заметил Айнер, – которые кончат хорошо.
Лёня, показывая мне очередной снимок Луны в саду Тюильри:
– Ну как?
– Великолепно, блистательно, изумительно! – говорю я.
– Значит, неплохо получилось?
– Да! Нормально.
– Что значит “НОРМАЛЬНО”???
Мои родители дружили с Похлёбкиным. Вильям– Август учился с папой в институте – второй выпуск МГИМО. Это был выдающийся ученый, мыслитель, энциклопедист, оставивший след во всех областях гуманитарных наук. Хотя многим кажется, что Похлёбкин прославился исключительно книгами о еде, чае или водке. Он был атеистом, но и древние дзенские мастера приняли бы его в свою компанию.
Как-то, встретившись во дворе института, они шли на вечер выпускников, Лев спросил у него:
– Вильям, ты что, уже разделся в гардеробе?
– Я без пальто.
– Как без пальто?
А было градусов за двадцать ниже нуля.
– Я провожу эксперимент, – объяснил Похлёбкин, – на какой прожиточный минимум может существовать человек? Пятьсот рублей в месяц – это слишком много, я хочу довести эту цифру до двухсот.
Люся с Лёвой собираются ехать в гости к Похлёбкину в Подольск.
– Возьмите с собой еду, – говорю, – он же теоретик этого вопроса, у него небось в холодильнике – шаром покати!
– У него и холодильника, наверное, нет, – предположил Лёня. – Там, где нет телефона, не может быть холодильника!
Вильям Васильевич открыл им дверь в нарядном черном костюме, белой рубашке, при галстуке, а поверх – фартучек в красных цветочках. В квартире кругом были книги – от пола до потолка, одни только книги. А посредине стол.
– Вот здесь я работаю, – сказал Похлёбкин, постелил белую скатерть и положил на него последний в 1999 году номер “Московского журнала международного права”.
На странице 203 в материале, озаглавленном “Думал ли Гуго Гроций?”, рассказывалось о Международной премии юристов-международников имени голландского ученого, жившего в XVII веке, чьи труды легли в основу науки, призванной упорядочить хаос на земле. Сам Вильям-Август был почетным лауреатом этой премии.
Книга за книгой ложились на белую скатерть, удивительные издания, невиданные и неслыханные, это было иное пиршество – духа.
Близилось Рождество.
– И хотя мы марксисты, – сказал Похлёбкин, – надо это дело отметить.
После чего он им налил по рюмочке напитка, настоянного на каких-то редчайших травах, и дал по самодельному пирожку.
Сам Похлёбкин, будучи в гостях у моих родителей, всегда отказывался от угощений. Люся приносит еду, чай.
А Вильям Васильевич:
– Нет-нет, я не буду. Я ем один раз в день, рано утром.
Всю Отечественную войну Вильям-Август Похлёбкин прошел разведчиком. Он служил в стрелковом полку, во взводе конной разведки, рядовым солдатом. Люся попросила его рассказать, как он ходил в разведку, какой-нибудь случай.