Золотой воскресник
Шрифт:
Похлёбкин ответил:
– Как все, так и я. Одно могу сказать: сколько у меня было девчонок знакомых – имен не помню, а как мою кобылку звали – помню до сих пор.
– И как же ее звали?
– Свежесть.
Пожаловалась
– Ты сделай так, – сказал он, – обожги его в печи. А потом расколи на куски – и соедини не глядя. Только не корпи!
Звоню в “Переделкино” заказать путевку, мне отвечают:
– Ошиблись. Это квартира.
Я снова звоню:
– “Переделкино”?
– Да не “Переделкино” это! – послышался в трубке женский крик. – Надо набирать четыреста девяносто пять, а не четыреста девяносто девять!!! Пять лет уже меня мучают, заебали!!!
– Извините, пожалуйста, – я бормочу, – я вас очень хорошо понимаю, простите за беспокойство, большое спасибо…
– Ну, ладно, ладно, – она отвечает мне, – ладно, всего доброго.
Приезжаю в Дом творчества – а там уже мои хорошие знакомые поэты и прозаики: Надежда Мирошниченко, Тамара Ломбина, Владимир Блинов… Я прихожу, они сидят за столом, я всех обняла, расцеловала, мы ужинаем, Надя меня спрашивает:
– А твой муж – из Екатеринбурга?
– Что ты, – говорю я. – Он даже из еще большей глуши.
Все онемели.
– Ну то есть из просто глуши, – я поправилась.
А все сидят – абсолютно все – кто из Екатеринбурга, кто из Сыктывкара…
Главный редактор журнала “Вопросы литературы”, заведующий кафедрой сравнительной истории литератур в Российском государственном гуманитарном университете, специалист по эпохе Возрождения, профессор Игорь Шайтанов поведал нам с Леонидом Юзефовичем, как он собрался в новом корпусе “Переделкино” позвонить по телефону. А какая-то женщина сидела в телефонной будке и вела нескончаемую беседу. Игорь Олегович деликатно постучал в стекло, намекая, что ее разговор слегка затянулся. А эта взрослая женщина показала ему кукиш.
Шайтанов очень удивился. Он подождал еще немного, потом приоткрыл дверь и сказал:
– Тут нельзя столько времени разговаривать.
Тогда она взяла и оторвала провод от телефонной трубки.
– Я пошел жаловаться, – сказал Игорь.
– Зачем?! – воскликнул Юзефович. – Это же такой колоритный случай!
– Так она потом тайно все обратно прикрутила! Сидит и опять разговаривает.
Надя Мирошниченко:
– Я лично говорила своему учителю Куняеву: надо печатать Тимура Зульфикарова.
Учитель на это отвечал:
– Куда ж мы – азиатчину?
– У Тимура есть православные вещи, – вступилась за суфийского дервиша Мирошниченко. – Поэма “Иван Грозный”.
–
Тут я привношу в этот разговор дымящуюся палочку индийских благовоний. Все как начнут кашлять.
– Если ты ее не погасишь, – говорят, – мы сейчас просто все умрем.
– Друзья мои! – говорю. – Запах благовоний изгоняет злых духов. Может, вы потерпите? И вам станет лучше?
А Мирошниченко – непреклонно:
– Нет буддизму и иудаизму на русской земле!!!
Дарю Леониду Юзефовичу свою книжку про Японию, вижу, он пытается уклониться от моего дара.
– Да вы не беспокойтесь, она не заумная, – говорю я опрометчиво.
Пауза.
Юзефович:
– Я и заумную могу прочитать…
Во Франкфурте меня поселили в номере со Светланой Василенко, мы спали на большой двуспальной кровати, что нас очень сблизило. Я просыпаюсь, а Василенко уже утренняя, свежая, подкрашивает ресницы и говорит:
– Я стала краситься совсем недавно. Год назад я была в Варшаве, все: “Варшава, Варшава” – давно хотела побывать. Мы пришли в костел, и я обошла его, а сзади – пустынное такое место, вид на мост открывается. Вдруг смотрю, бежит мужик – и прямо ко мне. Подбежал – как даст мне в глаз, схватил сумочку и был таков. Я – кричать! На каком языке – не знаю. “А-а-а!” Глаз у меня заплыл синим, зеленым, фиолетовым. А там одна в делегации – она была когда-то начальником по снабжению, потом написала “Записки на бюстгальтере”, у нее большая такая грудь! – говорит: “Я тебя накрашу”. Припудрила, губы подкрасила, ресницы, очки полутемные. Я вышла открывать конференцию, все говорят: “Свет, как ты хорошо выглядишь!” Вот с тех пор я и…
Совместное житье во Франкфурте было сюрпризом для российских писателей, но не для всех приятным. Прозаик Анастасия Гостева очутилась в номере с поэтом Еленой Шварц, та беспрерывно курила, а Настя практикует древние восточные техники, им трудно было дышать одним воздухом.
– Мне плохо с ней, – говорила Настя, – а ей-то каково? В одном помещении с ней держат молодого жестокого варвара. Стихи ее мне не нравятся. А она сказала при мне: “Кто? Эта что пишет? Да какую-то компьютерную хуйню”. Я даже спросила: “Я вам не мешаю?”
Возможно, в редкие минуты перемирия Елена Шварц поведала Насте, а может, ей рассказал Николай Кононов, что однажды Елена Шварц пригласила Кононова в гости. Он приходит, а там – поминки по коту. Фотография кота в черной рамочке, рюмка водки, прикрытая черным хлебом. Кононов сказал: “Я не буду поминать кота. Я считаю, что у кота нет бессмертной души”. И Елена Андреевна с ним год не разговаривала.
– …Ну что ему, трудно было помянуть кота? – спросила Настя.
Профессор славистики из Киото Яско Танака, желая быть запредельно вежливой, называла меня по имени-отчеству: