Золотые яблоки

Московкин Виктор Флегонтович

— Что же ему было? — раздраженно спросил Лямин.

— А ничего не было…

«Занятные вы, черти, — с тем же раздражением подумал Лямин. — Вот и мне нынче ничего не было… молчали все, а на ночь глядя — сказочку поучительную про какого-то пришлого бакенщика».

— Уж, наверно, пропесочили, как следует?

— Да нет, — потягиваясь и зевая, сказал Николай. — У них все как-то по-иному получилось. Вот в такую же погодку возвращались караваном, к берегу пристали, глядь, а одного нету… Того самого рыбака, лодка его последней в караване шла.

— Де-ла! —

протянул Лямин с растерянной ухмылкой. — Что же его, ветром сдуло?

— Вот и их всех спрашивали: не сдуло ли ветром, не перекувырнулся ли — всякое бывает… — Николай опять зевнул, посмотрел на сигареты, лежавшие возле на столе, — видимо, раздумывал, стоит ли еще закурить на ночь.

Лямин недоверчиво сказал:

— Не могло все этим кончиться. Что его, и не искали?

— Допрашивали, искали, но никто не мог ничего сказать. А найти — где найдешь! Кабы в пруде — можно поискать.

— Веселенькая история: человек пропал и никому ничего.

— Почему никому? Бригадиру было… Как он отвечает за людей, вот его и судили. Пять лет дали…

— Веселенькая история, — опять повторил Лямин.

После мрачного рассказа ему стало не по себе. Вот так же сбросят, и никто следов не найдет — у них круговая порука. Бригадира Кибикова посадят на пять лет, а он будет у рыб. Ночью ему представился судак, большой, как поросенок. Судак плавал возле него и все норовил задеть хвостом по лицу. Потом хвост превратился в страшные щупальца осьминога — таких осьминогов рисовали раньше в детских книжках. Лямин мгновенно облился холодным потом: в темноте он увидел перед собой белую фигуру.

— Кто это? Что? — закричал он, вскакивая.

За бортом слышался грохот бушующих волн, судно покачивало. Белая фигура, оказавшаяся бригадиром Кибиковым, проговорила:

— Спи… спи… нечаянно. Господи, что делается! Перекрутит сети…

Испуг сделал свое дело. Как-то Лямин неловко оскользнулся и упал в ледяную воду. Воспользовавшись этим, он запросился в поселок. Простудился он легко, температуры почти не было — с рыбаками такое случается часто, — но ему не перечили.

6

Директор Голиков недоверчиво смотрел веселыми цыганскими глазами, когда Лямин, жалуясь на боли в спине, просил подыскать ему другую работу. Он, наверно, и совсем уехал бы из поселка, если бы не наступившая зима. Да и чувствовал, хотя его здесь и не приняли, тягу к этим людям, которые живут своим миром и, видимо, знают что-то такое, чего не знает он.

Голиков поставил его на разные работы: когда требовалось, помогал на складе, большей же частью находился в столярной мастерской — сколачивал ящики. Работа была однообразная, но легкая и неспешная. Правда, и заработок был не как в бригаде.

Голиков несколько раз заходил в мастерскую, будто случайно, по пути, но Лямин подозревал, что тот все приглядывается к нему. А чего приглядываться, когда он весь на виду, хочет жить в свое удовольствие: нравится — работает, надоедает — едет на другое место, семейного хвоста за ним не тянется, сам себе хозяин.

Здесь,

в мастерской, произошла у него как-то встреча с Алексеем Михайловичем Тарабукиным, механиком по ремонту судовых моторов и «ругателем». Специалист он был превосходный и за это уважаемый, но иногда на него «накатывало» — так говорили в поселке: становился раздражительным, мог кричать по пустячному поводу, ходил в это время на своих крепких ногах быстрым, упругим шагом, рассуждал сам с собой. В эти дни лучше не попадаться ему на глаза. Для Лямина механик был самым непонятным человеком в поселке, и он его побаивался.

Лямин подгонял очередную планку на ящик, когда увидел Тарабукина. Тот, как вкопанный, остановился, взглянул светлыми, с сумасшедшинкой глазами. Был он в замасленной машинным маслом телогрейке, весь крупный, тяжелый, в тяжелых же сапогах.

— Ты чем занимаешься? — отрывисто и хрипло спросил он.

— Разве не видно? — ответил Лямин, робея всей его крупной фигуры.

— Мне не видно.

«Разуй глаза пошире», — хотел сказать Лямин, но побоялся, покорно пояснил:

— Ящики колочу…

— Зачем?

«О том начальство спроси — зачем?» — снова хотел ответить Лямин и опять побоялся: механику явно хотелось к чему-то прицепиться и начать ссору, может, драку. В руках был молоток, но один вид тяжелых сапог Тарабукина вызывал холодный озноб. Лямин склонился над ящиком.

— Лягушатник! — отрывисто крикнул механик и пошел к выходу.

«Почему лягушатник? — подумал Лямин, оторопело глядя вслед Тарабукину. — Чертовщина какая-то! По поселку свободно разгуливает сумасшедший — и никому ничего. А такой и задушить может, не успеешь пикнуть».

Работа настолько опротивела, что приходилось заставлять себя идти в мастерскую. Зима выматывала своей скукой. У Горбунцовых была та же скука.

Василий Никитич сдал еще больше, хотя и бодрился. Теперь он надевал мохнатую шапку с вытертым верхом, заскорузлый полушубок. Несколько раз на дню говорил:

— Пошел я, Лидея!

— Иди, родимый, иди. Проветрися, — каждый раз провожала его Лидия Егоровна.

Все это Лямина раздражало до бешенства. Однажды он сказал старику:

— Да иди! Что ты все спрашиваешься? Будто кто держит!

Василий Никитич с тех пор стал робеть Лямина. Притихла и Лидия Егоровна, суше относилась к нему, хотя и оставалась такой же заботливой.

С Тамарой Зарубиной встретиться не удавалось. К тому же по поселку поползли слухи, будто она попала в беду, скоро должна родить, а отец никак не сыщется. Лямин вспоминал красивого капризного парня и жалел, что тогда в парке не нашел его и не стукнул бутылкой.

Весной Лямин попросил Голикова перевести его из мастерской. Опять-таки что-то удерживало его в рыбацком поселке, хотя мог уехать. Директор задумался, и его веселые цыганские глаза уже не смеялись.