Золотые земли. Птицы Великого леса
Шрифт:
Её бил озноб, страх глодал изнутри.
Дара вслушивалась в злую песню зимней вьюги, в каждый шорох за окном. Ей чудилось, что по крыше ползал кто-то большой, тяжёлый, он скрёб по печной трубе когтистыми медвежьими лапами. Под ставни пролезла бледная худая рука.
Когда лесная ведьма стала такой трусихой? Когда золото угасло в крови и смешалось со смолой, или раньше, в княжеских покоях Златоборска?
Сестра спала мирно, крепко. Даре хотелось прижаться к ней ближе, но было жалко разбудить.
От печи шёл жар, но Дара его не чувствовала.
Ей вспомнился Совин, где холод
«Хотя бы на миг».
Черно было вокруг, тихо. Только вьюга билась в двери.
Стук.
Дара вырвалась из дрёмы, подскочила на печи.
Неужто дурной сон?
Веся по-прежнему спала, даже Стрела, примостившийся на лавке у стены, не вздрогнул.
Дара прищурилась, пригляделась. Рассвет занимался по ту сторону двери, ярко пылал, словно в сени заглянуло утреннее солнце. Нет, не рассвет – то огонь чародея, что теперь куда сильнее лесной ведьмы.
– Уходи, – еле слышно прошептала девушка.
В сенях раздались тихие шаги, заскрипела дверь, и чужак удалился. Кто забыл запереть избу на ночь?
Горица перевернулась на другой бок, Стрела почесал во сне щёку. Они спали слишком крепко, словно на них наслали морок.
Медведь не уходил со двора, он дожидался лесной ведьмы. Дара и объяснить не могла, как это почувствовала, откуда узнала, но поняла ясно, что волхв не уйдёт, покуда с ней не увидится.
Что случится, если Дара не выйдет?
Позади вдруг закашляла Веся. Сестра задрожала, затряслась, и грудь разорвал страшный кашель. Она так и не проснулась, с закрытыми глазами схватилась руками за шею, словно пытаясь сдержать хрипы. Рот её вдруг почернел.
Дара склонилась над сестрой, коснулась ладонью щеки. Что это? Что льётся из её рта?
Пахло кровью.
– Хватит! Я иду! – выкрикнула Дара в отчаянии.
Никто так и не проснулся.
Но Веся вдруг снова вздохнула полной грудью, шумно, жадно и заснула крепче прежнего.
Дара спустилась с печи, оделась в полной темноте.
В распахнутую сенную дверь заносило снег, целый сугроб успело намести. Дара вышла на улицу.
Вокруг избы кружил в хороводе ветер.
Медведь ждал прямо напротив крыльца. Он стоял на задних лапах. Огромный, страшный, дикий. Не зря его издревле звали хозяином леса, среди зверей нет никого сильнее.
– Что тебе нужно, Дедушка?! – слова унёс прочь исступлённый ветер.
Чудовищный зверь чернел огромной тенью среди седого снега. Он молчал, и точно назло вьюга завизжала сильнее, и дверь позади с грохотом захлопнулась. В страхе задребезжали ставни на окнах.
Снег колол щёки, летел в глаза. Дара прикрыла платком лицо, прищурилась, но всё равно с трудом различила волхва напротив.
– Ты можешь сколько угодно угрожать моей сестре, но я снова заполучу силу и тогда отомщу! – пригрозила Дара, кусая губы. – Отступи! Я сильнее тебя!
Он не шевелился. Медвежья голова замерла высоко, гордо. Его будто вовсе не тревожила вьюга.
Ветер задувал под подол.
– Что молчишь? – тихо спросила она в отчаянии.
Медведь будто её не слышал. Может, он вовсе не понимал человеческой речи?
Он опустился на передние лапы.
Дара в ужасе шагнула назад.
Не человек то был в звериной шкуре. Даже не волхв в чужом обличье.
Медведь хищно сверкнул золотом глаз.
Ноги Дары подкосились. Она рухнула без сил, как птица раскинула беспомощно руки, уткнулась лицом в снег, попыталась подняться, но не смогла. Тело не слушалось её, не ей оно принадлежало. Снег засыпал сверху, рос в высокий курган, последние искры золота утекали прочь, и Дара обращалась в лёд и воду, чтобы впитаться в сырую землю по весне, прорасти травой, остаться в земле и землёю стать. Она чувствовала, как прорастали через её тело травы, как её кости обвивали корни деревьев, как разрывали они грудь, как пожирали черви плоть, как чёрные косы обращались в прах, как бежало стремительно быстро время, утекало золотым ручьём прочь, и не осталось на всём белом свете ничего от дочки мельника и ведьмы.
И став землёй, она услышала, наконец, её стон, почувствовала запах гниющей плоти. Жизнь её иссякала. Огонь в сердце потухал.
Она умирала.
И когда минули сотни зим, когда лес забрал своё и позабыл о том, когда земля остыла, и погасли все золотые огни, то тени стали пусты и голодны, а Дара проснулась на печи.
Позади спокойно дышала Веся. Тихо было за окном.
Дара прислушалась к дыханию сестры, повернула голову, чтобы подсмотреть, как заплетает волосы сонная Горица. Женщина стрельнула злыми глазами, поджала недовольно губы. Промолчала. Она была теперь тиха, не говорила с Дарой, не ругала её. В том молчании и покорности слышался страх.
Лесная ведьма сожгла Совин – об этом знали даже в Лисецком княжестве, что уж говорить о тех, кто едва спасся в том пожаре?
Дару саму удивляло, как стыдно, неловко и неуютно ей становилось рядом с Горицей, как невыразимо больно было признавать, что не только разрушенный город её вина, но десятки, быть может, сотни смертей. Рдзенцы были жестоки к Даре, они разорвали бы ведьму на куски и сожгли на костре, как поступили до этого с Чернавой. «Будь у них власть и сила, они бы уничтожили и её дочь, а после их души не терзали бы сожаления», – так повторяла себе Дара каждый день перед сном, чтобы не думать об огне и дыме. Её загнали, как дикого зверя, и зверь оскалил зубы, он бился до последней крови. Зверь оказался сильнее человека, так за что его винить? За человеческую кровь на клыках?
И всё же молчаливое осуждение гнало Дару прочь. Она осторожно слезла с печи, стараясь не разбудить сестру, оделась, стыдливо озираясь на спящего Стрелу. Странно было делить избу с чужим мужчиной, но он теперь всегда находился рядом, стерёг Весняну, словно верный пёс.
Горица покосилась на Дару, но не стала ни о чём спрашивать, промолчала и, верно, вздохнула с облегчением, когда за той закрылась дверь.
Вьюга стихла, и небо стало ослепительно-ясным. Снег мягкой периной стелился под ногами. Ночью замело тропинки и дорогу, Дара проваливалась в сугробы по колено, спускаясь к ключу.