Зомби
Шрифт:
— По-моему, знал. Не уверена.
— Спасибо! Очень важно! Ты не представляешь как! Договор прежний, имей в виду. Сам позвоню, если что. Пока!
Капитан положил трубку и застыл над нею вопросительным знаком. Надавил подушечкой большого пальца на зеркальный бочок телефонного аппарата. Получился отпечаток с характерным крестиком от старого рубца. (А много я сегодня крестиков понаставил. Как андерсеновская собака.)
— Ты на телефоне висишь, как старая баба! Кому же звонил!
— Маше… нистке. У меня дела. Кое-какие есть дела?
(Когда же, Любка, по твоим расчетам,
— Зачем звонил? Хочешь вывести на себя своих?
— Я не в РУВД звонил. У меня есть знакомая. Она волнуется. Целый день я ей все не собрался позвонить.
— Интересная знакомая. И разговор интересный.
— Деловое знакомство.
— Деловой! Кстати, зачем и в кого ты тут все-таки стрелял?
(Ого! Взгляд напряженный. Ждет. Значит, скоро отрава подействует?!)
— Показалось, что под тахтой кто-то есть.
— У вас же патроны подотчетные. А ты шмаляешь на воздух.
— Мне уже было не до чего! Я сегодня весь день бегал как бешеный, так-то сказать!
— Да, лица на тебе нет, верно. Спать хочешь?
О, главный вопрос, Любка! Все правильно.
Ишь, какие кошачьи позы! И груди жидковато дрожат, но все слишком обнаженно. Это хорошо для обалдевшего мужика, а так… Сейчас ты, конечно, начнешь рисовать мне, тревожа и раскручивая волокна сигаретного дыма, тахту с тремя ножками (нарисуй и четвертую на всякий случай), изобразишь подушку и позу спящего капитана. Но это не мой портрет, это карикатура… не рисуешь? Да, ты чрезвычайно сдержанна, осторожна…
— Ты сегодня поедешь домой?
— Нет. Я предупредил, что у меня ночное. Я пасу… лошадь… извини, я не тебя имел в виду. Разве ты похожа на лошадь? Ты похожа на теплую, гладкую… чего ты?
— Убери руки. Занавески открыты.
— Раньше ты чего-то… не боялась. Поди сюда!
— Потом. Еще есть будешь?
— Нет. А вот спать… будем… у тебя тепло! А у меня так ноги гудят… аж небось слышно! А? Пойдем поспим?
— Ради бога. Сейчас, я вижу, с тобой говорить-то…
— А чего со мной говорить? Когда я… спать хочу., кофею приготовь, а то… я так никуда не пригожусь. А?
— Да. Развозит тебя прямо на глазах. Чего хотел сказать?
— А чего говорить? Ты все про то? Ну был здесь… тип. Кто — не знаю! Я тебе уже сказал. Если ты про это… да все, все, ничего я! Занавески закрой! Что ты в таком виде?.. Тут вроде далеко, а в бинокль… какой-нибудь… зомби! А ты Илью этого знаешь! Я понял! Ну, он на тебя и наплел, так-то сказать! А ты его вон как знаешь! По роже видно! А? Любушка-голубушка! Все знаю теперь про тебя!
— Что же знаешь?
— Все! Вообще… все! И внутри и снаружи! И где тут у тебя…
— Брысь! Убери руки! Что-то как-то прямо на глазах ты балдеешь. Я вроде тебе стакан не подносила.
(Значит, Любка, идет «перебор».)
— Могла бы и поставить! После такого рабочего дня. Да после таких новостей про самого близкого мне, дорогого человека!
Капитан произнес это с хрипловатой, истерической
Поднял голову. Лицо Любки над ним. Припухшие губы, кожа отечно-нежная, словно вся она, Любка, набухает, зреет, всем существом готовясь к соитию.
— Пошли?
— Пошли, правда! Вон туда?
— Туда. Тебе пора поспать. Может, один поспишь? Устал ведь.
— Я? Ладно! Посплю! Могу и один! Могу! Ты меня только обязательно разбуди ровно в десять часов! Сейчас у нас сколько?
— Не знаю! Разбужу! Сюда иди! Разморился! Тебя что? Нести?!
— В де-сять! Черт! Голова даже кружится. Разомлел я, что ли? Куда? Сюда! Правильно! Но… помни, что тахта… ой, без этого, без ножки! Клади меня! А у меня прямо с утра такая дремота (тут я ведь не вру — было!), такая…
— Совсем спишь? Совсем! Выдержит?
— Нас с тобой?! Да мы с тобой где хошь! Ложись! Не-не! Раз уж мы легли отдыхать… ладно, понял. Сперва посплю. Ты у меня всегда права, Любка-голубка!
— Что? Так с пушкой в кармане и спать будешь? А выстрелит?
— Погоди! Ты, точно только, во сколько домой приехала?! Очень важно! Потом объясню. Вспомни! А то спать не буду, пойду звонить! Назло.
— Я не засекала. Приехала в восемь с чем-то. Скажем, в восемь тридцать. Устраивает? Все-таки вытащи пушку. И спи.
— Врешь! В восемь тридцать не было тебя! Чего опять врешь?
— Может, не было. Позже. Где-то в восемь сорок.
— Опять врешь! Тогда ты должна была слышать мой звонок.
— А сюда звонили! Как раз перестали, когда я дверь отпирала.
— И кто же отвечал? Ответили ведь! Ох, Любка!
— Здесь не было никого. Разденься!
— Некогда! Ты уйди, я чуть-чуть посплю.
Нет, не хочет уходить. Раздевается сама. Это
ей недолго, умеючи. На голое, чудное свое тело накидывает для пущего соблазну распахивающийся халатик. Такая натурщица была, помнится, у Энгра, когда он натужно писал свой «Источник»…
— Подвинься! Мужик! Что? Не можешь? Эх ты! Раздеть тебя? Что? Да, кто, ты говоришь, умер? И причем я?
— Уйди… Кто умер? Кто надо! Илья… Михалыч, диабетик! Маркин он! Диабетик!.. Уйди! Дай поспать! Кто? Он тебя знает!
Убедительно? Язык, мол, ворочается с трудом. Зевок, еще зевок. Все. Глаза закрываются.
— И этот диабетик меня знал? И что же он тебе рассказал перед смертью?
— Расска… что вы… все… потом…
— Роальд! Спишь?
Куда-то отошла. Шорох. Капитан из-под прикрытых век ловил смутное движение. Халат розовый, тело… телесное. Двоение теней. Вот холодное прикосновение. Я лежу на левом боку. Пистолет придавил бедром. Что она хочет? Проще всего шмякнуть меня молотком по темени. Или мы еще не договорили с тобой? Ну? Да, Любка! Ничего ты в дымном воздухе не рисуешь, ничего не ломаешь, осердясь. Ты, я вижу, сейчас в твоем третьем и до сего времени незнакомом мне варианте. И взгляд у тебя пуст, туп, как взгляд моих лакированных ботинок из-под тахты. Так?