Зороастр

Флобер Гюстав

С некоторым усилием Атоссе удалось все-таки разобрать содержание свитка; она достаточно знала еврейские и халдейские знаки, чтобы понять следующие краткие и простые слова: «Я уезжаю отсюда на двенадцать дней по поручению царя. Моя возлюбленная, душа моя пребывает с твоею душой и сердце мое с твоим сердцем. Как голубь улетает утром с тем, чтоб вернуться вечером к своей подруге, так и я вскоре возвращусь к тебе».

Атосса отлично знала, что письмо это было предназначено Негуште. Невольница шепнула, что оно было дано ей Зороастром, а царица понимала, что он никогда бы не написал этих слов ей самой, а если б даже и вздумал писать ей, то, во всяком случае, не на еврейском языке.

Но по мере того, как царица читала это письмо, сердце ее переполнялось гневом.

Разговаривая в это утро с Зороастром, она почувствовала, как в груди ее снова поднялась прежняя страсть. Она удивлялась самой себе, так как привыкла думать, что в душе ее нет места для любви, и так сильно было впечатление, произведенное на нее этою получасовою беседой, что она безрассудно отложила посылку письма Фраорту для того, чтобы взглянуть на женщину, которою пленился Зороастр. Это ввергнуло ее в такую опасность, что она и теперь еще не могла быть вполне уверенной, что избежала ее. Ожидая в коридоре Негушту, Дарий резко приказал царице удалиться, и она не видала его во весь остальной день. Что касается Зороастра, то она вскоре услыхала от своих прислужниц, что он еще раньше полудня отправился по дороге в Ниневию, один и почти без всякого оружия, на одном из самых быстроногих коней во всей Персии. Атосса не сомневалась в том, что Дарий послал его прямо в Экбатану допросить Фраорта или, по крайней мере, исследовать положение дел в городе. Она знала, что никто не в силах обогнать Зороастра и что остается только ожидать развязки. Невозможно было послать слово предостережения своему доверенному, приходилось предоставить все на волю судьбы: если поведение Фраорта покажется подозрительным, он по всей вероятности, будет немедленно казнен. Она думала, что даже в таком случае ей легко удастся очистить себя от всяких обвинений, но она решила предостеречь Фраорта, как только он явится в Сузы, или даже побудит царя выехать на несколько дней из дворца в то время, когда можно будет ожидать мидянина. В ее распоряжении было еще много времени, — по крайней мере, одиннадцать дней.

Между тем, в душе ее начиналась отчаянная борьба и письмо, принесенное ей невольницей, ускорило решение, к которому быстро клонились ее мысли.

Она с острою болью сознавала, что Зороастр, отвечавший такою холодностью на ее внимание в былые дни, предпочел ей еврейку, и в настоящее время был так сильно влюблен в Негушту, что не мог покинуть на несколько дней дворца, не написав ей хоть словечка любви, — он, никогда никого не любивший! Она жестоко ненавидела эту смуглую женщину, которой оказал предпочтение тот, кого она сама тайно любила, и которую царь дерзко провозгласил самою прекрасною женщиной в мире. Она жаждала ее погибели так страстно, как никогда в жизни еще ничего не желала. Вся душа ее исполнилась горечи и злобы: мало того, что Зороастр любит эту темноокую, темнокудрую дочь вавилонского плена, но и царь, всегда утверждавший, что нет в мире женщины, равной по красоте Атоссе, говоривший ей это даже тогда, когда холодно предупреждал, что никогда не подарит ее своим доверием, даже он дерзнул сказать теперь в присутствии Зороастра и чуть ли не в присутствии самой Негушты, что царевна превосходит ее красотой. Один уязвил ее тщеславие, другой ранил ее сердце.

Отомстить царю было в настоящее время невозможно. Вряд ли бы удалось ей обмануть его неусыпную бдительность или вовлечь в какой-нибудь необдуманный поступок, который мог бы его погубить. Притом же Атосса слишком хорошо знала, что царь — единственный человек, способный спасти Персию от дальнейших переворотов. Могущество и блеск царского сана были ей, пожалуй, дороже самого Зороастра. Теперь, когда Дарий усмирил Вавилон, нечего было и думать о какой-либо перемене в монархии. У царицы уже был составлен с Фраортом план захвата власти в Мидии в том случае, если б царь потерпел поражение в Вавилоне, и свиток, так неосторожно потерянный ею, был только приказанием отложить пока все планы, так как царь вернулся победителем.

Что касается ее совести, то Атосса так же спокойно могла бы низвергнуть и умертвить царя для того, чтобы дать исход раздражению, которое она

чувствовала против него в эту минуту, как и разрушить вселенную с тем, чтоб овладеть алмазом, который ей приснился. Для нее не существовало представления о соответствии между удовлетворением своих страстей и средств, которые она для этого употребляла.

Погубить самого Зороастра она никогда бы не подумала. Она все-таки любила его, пусть и по-своему. Она решила направить весь свой гнев на Негушту, и уже мысленно рисовала себе то наслаждение, которое доставит ей доведенная до бешенства ревность молодой царевны. Убедить Негушту в том, что Зороастр обманывает ее и на самом деле любит ее, царицу, поставить Зороастра в такое положение, что он вынужден будет выбрать одно из двух: или своим молчанием подтвердить Негуште, что он любит Атоссу, или же, сказав правду, выдать тайну царя; не мешать Дарию восхищаться Негуштой и, больше того, устроить даже ее брак с ним и затем, допустив ее снова вернуться к первой любви, предать ее позору, внезапно изобличив ее перед царем, сделать все это скоро и уверенно, суля себе удовольствие, в конце концов, вдоволь натешиться над уничтоженною соперницей, — все это казалось Атоссе планом, с одной стороны, достойным ее глубокого и изобретательного ума, с другой же — обещавшим самое сладостное удовлетворение ее оскорбленной гордости и отвергнутой любви.

IX

Полуденный воздух в дворцовом саду был сух и зноен, но в чудной мраморной беседке царила прохлада и слышался мягкий плеск воды. Розовые кусты и ползучие растения не пропускали солнечного света в овальные окна и придавали нежный зеленоватый оттенок восьмиугольной зале, посреди которой бил фонтан, падая мелкими струйками в бассейн, высеченный в полу. На покрытой рябью поверхности тихо и непрерывно колыхались водяные лилии, прикрепившись ко дну водоема своими длинными стеблями.

Негушта чувствовала себя очень несчастной. Зороастр покинул дворец, не предупредив ее ни одним словом, и только по смутным слухам дошедшим до нее через невольниц, она знала, что он уехал на долгий срок. Сердце ее ныло при мысли о всем том, что могло случиться до его возвращения и глаза ее были полны слез.

— Ты здесь одна, моя милая царевна? — раздался позади ее нежный, звучный голос.

Негушта вздрогнула, узнав голос Атоссы. Когда она собралась ответить ей, в ее словах не было и тени того притворного дружелюбия, с каким она говорила накануне. Она была слишком несчастна, слишком огорчена мыслию об отъезде своего возлюбленного, чтоб играть роль или выказывать сердечность, которой не чувствовала.

— Да, я одна, — спокойно сказала она.

— Я тоже одна, — отвечала Атосса, и синие глаза ее заблистали лучами солнца, проникшими вместе с нею в беседку; вся дивная красота ее словно засияла переполнившим ее ликованием. — Придворные женщины отправились торжественною процессией в город, в свите великого царя, и мы с тобой остались одни в дворце. Как здесь чудесно! Как прохладно!

Она села на подушки у окна и стала смотреть на царевну, все еще стоявшую у фонтана.

— У тебя грустный и утомленный вид, дорогая Негушта, — сказала она. — Но ты не должна грустить здесь. Никто здесь не грустит!

Минуту длилось молчание.

— Скажи мне, в чем дело? — сказала она, наконец, вкрадчиво. — Скажи мне, о чем ты грустишь? Быть может, тебе недостает чего-нибудь, быть может, ты тоскуешь о чем-нибудь, к чему привыкла к Экбатане? Скажи же мне, дорогая.

— Что мне сказать тебе?

— Скажи мне, отчего ты печальна? — повторила царица.

— Тебе? — воскликнула царевна, внезапно подняв сверкающие глаза, — сказать это тебе? О, никогда!

Атосса взглянула на Негушту с оттенком печали, как бы огорченная отсутствием доверия с ее стороны. Но юная ёврейка отошла от нее и начала смотреть в сад сквозь покрывавшие окна растения. Тогда Атосса тихо поднялась с своего места и, став сзади Негушты, обняла ее и прижалась своею белоснежною щекой к смуглому лицу царевны. Негушта ничего нё сказала, но затрепетала всем телом, будто к ней прикоснулось что-то ей ненавистное.