Зороастр
Шрифт:
Царевна жалела в душе, что допустила это признание, но ни за что в мире не отдала бы она теперь услышанных ею слов. Она прикрыла глаза рукой и безмолвствовала, — ей нечего было сказать. Какое-то незнакомое волнение овладело ею и сомкнуло ей уста.
— Ты молчишь, — продолжал царь. — Ты права. Что можешь ответить мне? Мой голос звучит подобно бреду сумасшедшего, прикованного к цепи, которой он не может порвать. Все, все принадлежит мне, одного только нет у меня — твоей любви, которую ты отдала другому. О, если б я имел ее! Если б я обладал твоею любовью, я почувствовал, бы в себе силу превзойти своими подвигами все дела людские. Кто этот человек, которого ты любишь? Начальник крепости? Воин? За то, что ты так почтила его и вознесла на престол своего сердца, я тоже почту его и вознесу над всеми людьми, и весь народ преклонится
Дарий, внезапно поднявшись со скамьи, стал ходить взад и вперед по мраморным плитам. Царевна все еще молчала, подавленная и устрашенная его словами, которые в его власти было исполнить все до одного, если б он только захотел. Вдруг он остановился перед нею.
— Не правду ли я сказал, что моя речь — бред сумасшедшего, что я говорю, как безумец, лишенный всякого смысла? Что могу я дать тебе, чего бы у тебя не было? Что могу я придумать для тебя, в чем бы ты имела нужду? Разве нет у вас обоих всего, всего того, что вмещает в себе земля для смертных? Разве ты не любишь и не любима взаимно? Разве ты не обладаешь всем, решительно всем, на свете? Ах! горе мне, что я властелин народов, а, между тем, не могу зачерпнуть ни одной капли из родника блаженства для утоления жажды, снедающей мою истерзанную душу! Горе мне, что я правлю всею вселенной и попираю всю землю ногами своими, а не могу иметь того, что только и есть совершенного на земле! Горе мне, Негушта, что ты жестоко похитила мир души моей и что я не могу вновь обрести его, и никогда не обрету его!
Могучий, смуглый перс стоял, ломая руки; его лицо было бледно, черные глаза пламенели безумным огнем. Негушта не смела взглянуть на бурю, которую сама вызвала; трепеща всем телом и поникнув головой она прижала руки к груди.
— Нет, ты права! — воскликнул он с горечью. — Не отвечай мне ничего, потому что у тебя не может найтись для меня ответа! Твоя ли вина, что я безумен? Ты ли сделала то, что я так люблю тебя? Я увидел тебя один краткий миг, и полюбил тебя, и люблю, и буду любить, пока небеса не низвергнутся, пока смерть не занесет в свой свиток имена всех человеческих существ! Ничего, ничего не можешь ты сказать или сделать! Это не твоя вина, не твой грех. Но из-за тебя и через тебя я погибаю… я сломлен, как дерево во время бури, опален и истощен, как зверь, умирающий под солнцем пустыни. Из-за тебя, и ради тебя, и через тебя я навеки уничтожен и осужден безнадежно томиться в адской темнице своего жалкого величия, в нёобъятной бездне безысходного отчаяния!
С тоской Дарий упал к ногам Негушты, распростершись на мраморном полу, и спрятал лицо в складках ее мантии.
Негушта не была бессердечна. Она, без сомнения, пожалела бы всякого, кого увидала бы в таком горе и отчаянии, если б даже причина их не была так близка ей самой. Но ко всем чувствам, внезапно овладевшим ею, к состраданию, страху и самообвинению, присоединилась неясная мысль, что никто никогда не говорил так, как этот человек, что никогда еще ни один любовник не изливал своей любви так пламенно и неудержимо, и смутная догадка, что она стоит лицом к лицу с чем-то более великим, чем все, что ей довелось испытать до сих пор, еще усилила и страх ее, и сострадание.
Негушта не могла вымолвить ни слова, но она лишь протянула свою маленькую ручку и положила ее на густые черные волосы царя, подобно тому, как мать успокаивает кроткою лаской вспышку гнева в своем ребенке. Дарий не отстранил ее руки. Тогда она подняла его голову, положила ее к себе на колени, и гладя ее своими нежными пальцами, заговорила с ним.
— Ты очень печалишь меня, — произнесла она почти шепотом. — Я желала бы, чтоб ты был любим, как ты того заслуживаешь, чтоб женщина, более меня достойная., дала тебе все, чего не могу дать я.
— Нет женщины, более достойной, чем ты, — ответил он тихо.
— Не говори так, — мягко возразила она, — напротив, их очень много. Прости меня и… и забудь меня… Вычеркни этот час из своих
Дарий поднял голову с ее колен и встал.
— Я сделаю все, только не позабуду, — сказал он. — Ради тебя я совершу великие и добрые дела. Ради тебя я буду великодушен, ради тебя буду благороден. Пока мир существует, будут жить и дела мои, а вместе с ними память о том, что они были совершены ради тебя. Исполни только одну мою маленькую просьбу.
— Проси всего, всего, что хочешь.
— Негушта, ты знаешь, как искренно я люблю тебя… Нет, нет, не бойся, ты больше не услышишь безумных речей. Скажи мне только… скажи мне, если б ты не любила Зороастра, то полюбила бы меня?
Негушта густо покраснела. Она поднялась и взяла простертые к ней руки царя.
— Да, да, ты так достоин любви, Дарий… Я, конечно, могла бы тебя полюбить.
Она говорила совсем тихо, и слезы стояли в ее глазах.
— Да благословит тебя милость премудрого Ормузда! — воскликнул царь, и лицо его внезапно как бы озарилось ярким светом. Затем он с жаром поцеловал обе руки царевны и, бросив на нее долгий взгляд, повернулся и оставил ее.
Никто не видал в этот день царя, и никто не знал, где он находится, кроме двух копьеносцев, стоявших у двери его покоя. Он лежал без движения на своем ложе, устремив сухой, воспаленный взор на расписную резьбу потолка.
XI
Царь и Негушта по-прежнему виделись в саду, но ни он, ни она ни словом не упоминали о происшедшем. Время летело быстро, не нарушаемое никакими событиями. Только странные узы, бывшие наполовину любовью, сделались еще крепче с обеих сторон, и Негушта недоумевала, как может она так горячо и, вместе с тем, так различно любить одновременно двоих. Она любила Зороастра, но порой ей казалось, что он мог бы скорее занять в ее сердце место друга. Дария она считала своим другом, но бывали минуты, когда она почти готова была это забыть. Она думала о предстоящем свидании с Зороастром, стараясь угадать, будет ли оно похоже на прежние их встречи, забьется ли ее сердце сильнее или останется спокойно, когда уста ее прикоснутся к его устам. Она утратила способность рассуждать, перестала понимать свое собственное сердце. В самозабвении минуты она беспечно наслаждалась обществом царя, смутно предчувствуя близость какой-то великой перемены, пред которой была совершенно бессильна.
Солнце только что взошло, но мост, пересекавший быстрые воды Хоаспа, был еще покрыт тенью, отбрасываемой на равнину крепостью и дворцом, когда на ниневийской дороге показались два всадника, скакавшие во весь опор, и, словно выплыв из голубого тумана, еще лежавшего на лугах, помчались дальше, по направлению к дворцовому валу.
Один из них был смуглый, некрасивый мужчина; его бледные, отвислые щеки и наклонившееся вперед туловище говорили о страшном утомлении. К загривку и к крестцу его коня было привязано по подушке, так что всадник сидел, как в кресле, но даже с этой искусственною опорой он едва мог держаться и тело его покачивалось из стороны в сторону. Его плащ совсем побелел от пыли, тиара на голове превратилась в бесформенный и пыльный кусок смятого полотна, его незавитые волосы и спутанная борода свешивались на грудь беспорядочными, скомканными от пыли клочьями.
Спутник его, Зороастр, сидел твердо и красиво, как будто он и не проехал трехсот фарсангов в одиннадцать дней. Одежда его была, конечно, тоже покрыта пылью, но он высоко держал голову и светлые кудри и борода его свободно развевались от быстрой езды, а легкий стальной шлем ярко сиял на солнце.
Как только они поднялись на холм, стража, стоявшая у наружных ворот крикнула дворцовой страже, что Зороастр вернулся, а привратник побежал доложить об его приезде царю. Дарий принял от него доклад и вышел на открытую площадку перед входною башней в ту минуту, как оба всадника въехали в квадратные ворота и натянули поводья посредине небольшого двора. Копьеносцы поднялись с места и выстроились в ряд, как только с лестницы раздался крик, что царь приближается. Зороастр легко соскочил с коня и велел Фраорту сделать то же, но несчастный мидянин не мог двинуть ни рукой, ни ногой без посторонней помощи и упал бы, если б два дюжих копьеносца не сняли его и не помогли стать на землю.