Зов пахарей
Шрифт:
* «Да здравствуют армянские фидаи! Да здравствует свобода!» (турецк.).
– А Гасимбек, тот, кто убил Джндо, тоже на помосте был?
– Громче всех он кричал.
– Еще что было?
– А то, что архимандрит Хесу расцеловался с Салехом-пашой.
– Значит, и Хесу там был?
– Он пришел позже и стоял между Мехмедом-эфенди и Гасимбеком. Когда Салех-паша сказал: «Теперь
– Фадэ, – сказал я, – ты мудрый человек, скажи, чем все это кончится?
– Да все этой же лопатой моей. Царь, священник, кум, сват, ружье, пушка – все на кончике этой лопаты сидят. Вода шумит, лопата звенит – вот вам и жизнь, – сказал Фадэ.
Он стоял спиной ко мне. Задрав голову, он смотрел на родные горы. Вдали на солнечном склоне Хтанской горы поблескивало озерцо – это было маленькое ячменное поле Фадэ. С шумом сбегали с гор ручейки, как белые козлята, спрыгивающие со скал. Те самые ручейки, которые не раз вводил в берега поливальщик Фадэ. Попадая в тень, они мгновенно чернели и начинали походить на диких черных козлов, а потом, попав снова на свет, алели, освещенные солнечными лучами, и становились похожими на красных сказочных коз.
Взгляд Фадэ скользнул к серому зданию каземата, построенного на его поле.
– Завтра этого здания здесь не будет, – торжествующе сказал Фадэ.
– И ты веришь, что все арсеналы уничтожат?
– Этой же ночью султанское войско должно покинуть Сасун.
– Если снесут каземат, что посеешь на этом поле?
– Репу. Все ручьи сюда пущу, чтобы отшибить дух пороха. А потом все поле засею репой.
– А что, тюрьмы тоже, сказали, снесут?
– Не будет отныне в этой стране ни тюрем, ни войска, ни казематов. Все фидаи, объявленные вне закона, с сегодняшнего дня свободные люди. Арестантов выпускают на волю.
– Ты сам, своими глазами видел это?
– На городской площади, примыкающей к мушской тюрьме, судья-турок прочел имена политических заключенных и через узкую дверь вывел всех на площадь.
– Ты кого-нибудь узнал? Кто первым вышел?
– Первым был Тер-Поторик.
– Дальше?
– Вторым карнинский Согомон шел, седой весь; затем – семалец Кятип Манук.
– Еще?
– Дальше шли авранский Арам, Цронац Мушик, Бдэ Мисак и Мамиконян Зорик из Архи, этот на сто один год был заключен. Зорик из бус красивую феску для сына тюремщика связал, на феске мечеть и минарет, и молла молится, «аллах» говорит. Зорик, когда из тюрьмы выходил, протянул тюремщику и говорит: «От архинского Зорика, на память».
– А ты что делал на этой площади?
– Вах, как это что делал? Да разве же можно такой вопрос задавать тому, кто эту лопату в руках держит? Позвали мусор с площади собрать.
И, поправив лопату на плече, гордо зашагал к Талворику поливальщик Фадэ. Пошел сажать на месте каземата репу…
Выпущенные из тюрьмы заключенные разошлись по домам. Были отпущены также многие крестьяне, обвиненные в содействии гайдукам.
В тот же день орда султанских воинов, рота за ротой, покинула Сасун. Только они скрылись из виду, гелийские крестьяне за одну ночь снесли здание каземата. В груды обломков были превращены казармы в Семале и в Ишхандзоре. Вихрем слетел с горы поливальщик Фадэ и вместе с земляками своими талворикцами давай крушить каземат в
Я со своими фидаи приближался в это время к селу Татрак.
Смерть лачканского Артина Повыше Татрака в ущелье еще одно село есть. Сидит под зеленой скалой, притаилось, на челе – поле красного проса и поле гороха. Входя в село, мы увидели старика. Он направлялся к нам.
– У нас в доме больной фидаи лежит, – сказал мне старик.
– Кто? – спросил я.
– Не знаю, но только худо ему очень. Просил принести ружье.
Пошли мы со стариком. Аладин Мисак осторожности ради стал в дверях, а я вошел в дом.
Он лежал в хлеву, под головой его была подушка, укрыт он был старым одеялом, из-под которого выглядывала нога в прохудившемся носке. Рядом лежал мешок, на мешке – старые, ссохшиеся трехи.
Я узнал его сразу. Это был лачканский Артин.
Увидев меня, он отвернулся, словно застыдившись, что нарушил обет фидаи.
Фидаи и постель – слыханное ли дело?
Гайдукам полагался саван, но сасунцы никогда не брали его. Сасунец предпочитал умереть на поле брани и почитал за благо быть похороненным в горах без савана и даже без священника. А тут…
Я мог тут же наказать этого гайдука и одной пулей спасти его честь. Но как, как тут выстрелишь?! Ведь это мой товарищ, двадцать лет бок о бок сражались мы.
Артин был из самых старых солдат. Храбрый, отчаянный сасунец, он участвовал в битвах при Кураве, Шеник-Семале, Лачкане, Гомере. Лицом он напоминал тигра и дрался как тигр, особенно с той поры, как шеникец Манук отдал ему свой маузер. Спор между ними длился месяцами, наконец шеникец Манук уступил ему свой «смит-и-вессон», а сам стал обладателем его прекрасной винтовки. Один только месяц лачканский Артин лишен был права носить оружие – когда он восстал против Геворга Чауша вместе со спаханским князем Макаром.
Когда султана объявили вне власти, Артин с товарищами решил водрузить знамя свободы на вершине Андока. Но им не удалось дойти до цели, они добрались только до Чесночного Камня. Я смотрел и не верил глазам: человек, не знавший подушки, всю жизнь проведший в боях, лежал беспомощный в неприглядном сельском домишке, вернее – в хлеву, откуда не было видно ни Мушской долины, ни Сасунских гор.
– Я болен, Махлуто, а ружье мое не при мне. Человека вот за ружьем отправил. Неужели я заслужил такое? Убей меня, Махлуто. Я должен умереть от пули. И, знаешь, несколъ-ко раз выстрели, будто бы бой. – Вдруг он оживился, что-то вспомнив. Даже присел в постели. – Ты помнишь, Махлуто?
– Что?
– Ту песню, которую мы пели?
– Помню, как же, – сказал я, лишь бы успокоить его.
– Ну так спой вместе со мной.
И лачканский Артин тихим голосом затянул старую песню фидаи, отбивая такт рукой: «Вот град пошел…» И снова: «Вот град по-шел… Всех за-щи-тит… хра-брый мсти-тель фи-даи…»
Он устал, видимо, и следующие слова пропел совсем тихо, почти неслышным голосом.
Мы пели вместе, глядя друг на друга. Он схватил меня за руку и хотел было приподняться, еще что-то вспомнил, видно.